Ночь прошла, и никто из часовых не заговорил о происшествии. Через три дня нас наконец-то сменило подкрепление из полка СС «Дойчланд».
Мы шли обратно, сквозь снег, колонной по одному. Как и положено при таких маршбросках, я замыкал колонну. Теперь нас было примерно двенадцать, и каждый тащил пулемет.
— Ковальски, остановитесь-ка, я думаю, нам с вами нужно кое о чем поговорить!
Ковальски пропустил остальных:
— Слушаюсь, обер-юнкер!
— Теперь я подам на вас рапорт, Ковальски. Вы знаете, что это значит: военный трибунал!
Ко молчал.
— Вы вообще отдаете себе отчет, что вы сделали?
— Так точно.
— Скажите, вам что, больше нечего сказать, кроме как «так точно»?
— Так точно, обер-юнкер, — теперь Ковальски неуве ренно взглянул на меня. Я не мог сдержать улыбки и поста рался не показать ему этого.
— У меня впечатление, что вы не очень верите в то, что я подам на вас рапорт…
— Так точно, обер-юнкер.
— Как это понимать, вы не верите…
— Нет.
— Ничего себе — да вы совсем рехнулись. Это было бы на рушением всех правил — как вы это себе вообще представ ляете?
— Нарушением правил было уже то, что вы позволили мне погреться у огня.
— Так, это до нас все-таки дошло. Но вот то, что нуж но оставаться на посту до приказа, — очевидно, нет.
— В ту ночь нет, но… позднее.
— Позднее?
— Да, на следующий вечер. Тогда я спросил Элерса о том, что вы сказали по поводу моего… моего поведения…
— И что?..
— Элерс рассказал мне, что вы настрого запретили раз говаривать об этом.
— Да, и поэтому… Я не понимаю.
— Все понятно, обер-юнкер, — и потом вы еще сказали Элерсу о том, что каждый может один раз дать осечку…
— Это все?
— Нет, обер-юнкер…
— Почему вы вдруг стали говорить так тихо?
Тут маленькому Ковальски, который до этого так четко отвечал, отказал голос. Он сглатывал и сглатывал, но потом все-таки смог продолжить:
— Вы еще… сказали… один раз можно дать осечку… один раз…
— Так, так.
Вот он какой, значит, Ковальски.
Я сжал губы. Элерс и Шиллинг, очевидно, высказали ему свое мнение, возможно, они обладали большим чутьем, чем обер-юнкер, который знал о солдате из своей роты только то, что его зовут Ковальски. Но при этом они были его товарищами.
— Почему же вы сами не подошли ко мне? Вы могли бы по крайней мере извиниться.
— Я намеренно не сделал этого, обер-юнкер, это бы вы глядело так, словно я хочу уйти от наказания…
Я посмотрел на него долгим взглядом и потом ответил:
— Ну, хорошо. Теперь мы разобрались. А в остальном — запомнить на будущее: каждый остается на своем посту, пока его не отзовут приказом, и после этого нужно сдать пост — понятно? Сдать пост!
— Так точно, обер-юнкер.
Примерно три недели спустя мы вновь пошли в наступление, в одном лесу на Волге. Наш командир Тюксен был накануне ранен, и поэтому началась ужасная неразбериха. В этот день мы должны были принять участие в некой особой операции. Сразу же после приведения в боевую готовность рота была атакована с фланга русскими. В последний момент из наших рядов затрещал пулемет, который длинными очередями остановил атаку и, таким образом, спас нас на короткое время от смертельной опасности. И только от стойкости этого одного пулеметчика зависело, сумеем ли мы перебросить еще силы на атакуемый фланг. Русские вскоре вычислили пулемет и направили на него яростный огонь. Но стрелок выдержал его и, несмотря на срочную необходимость смены позиции, отстреливал ленту за лентой.
Я заорал так громко, как смог: «Смена позиции», но тот, кто был за пулеметом, не послушался, ведь он знал, что если он прекратит огонь, то тут же последует новая атака. Вокруг него уже пули вздымали снег, но он не позволял себе отвлечься.