Я был свидетелем этого небывалого в Москве явления природы, потому что жил в то время недалеко от места катастрофы, в здании Лефортовского дворца на берегу Яузы.
Зима прошла быстро и скучно, а на лето мы перебрались на дачу в подмосковное село Коломенское, где были расположены и лагеря военных гимназий. На даче занятия продолжались, но в свободное время было гораздо веселее гулять в интересных окрестностях села. Я помню громадные сады, густо засаженные красными вишнями, группу кедровых деревьев, скованных железными обручами, где, по рассказам, висела колыбель Петра I. Помню реку Москву с песчаным обрывом, где было так приятно прыгать вниз на мягкий песок. Помню архитектуру старинных церквей и ворот, а также место, засаженное акацией, где прежде находился большой деревянный дворец, который сгорел. Одна из церквей в Дьяковом овраге была очень оригинальна и во многом похожа на церковь Василия Блаженного на Красной площади Москвы. Эти постройки приписывают одному архитектору. Предание гласит, что когда царь Иван IV похвалил архитектора этих храмов, то тот ответил, что может построить еще лучше. Царь велел выколоть ему глаза, чтобы он никогда ничего лучшего не выстроил. В одной из башен хранились древние орудия пытки и цепи; я помню в одной из церквей восковую фигуру Христа в терновом венце и с палкой в руке; фигура эта была сделана в натуральную величину и помещалась в какой-то палатке из шелковой материи с галунами; впечатление было отвратительное.
Однажды хозяин избы, в которой мой воспитатель нанял три комнаты под дачу, пригласил нас к себе на чай. Стол был уставлен закусками и водкой, а нам, детям, дали шоколад в великолепных фарфоровых чашках. Потом я узнал, что многие крестьяне села Коломенского служат сторожами, уборщиками и камердинерами при Кремлевских дворцах и, очевидно, не видели ничего предосудительного в том, что «делились» с царем государственным имуществом. Тут же в Коломенском мне рассказывали о бывшем побоище между крестьянами и кадетами, которое произошло, кажется, при Александре II. Кадеты Первого московского корпуса залезли в сад воровать вишни; одного кадета крестьяне поймали и хотели вести к начальству, но другие кадеты за него вступились, и поднялась драка. Из лагерей и из села побежали к обеим сторонам на помощь, толпа озверела, и началось побоище. С обеих сторон были убитые. В наказание за это кадетские корпуса были переименованы в военные гимназии, и только когда я был уже в третьем или четвертом классе, снова стали называться корпусами. Разница однако состояла только в том, что вместо кепи нам надели фуражки, а младший, средний и старший возрасты стали называться третьей, второй и первой ротами.
Осенью я благополучно выдержал экзамены, поступил в военную гимназию и надел первый форменный мундир, шинель и кепи с кокардой. Я продолжал жить у воспитателя А. Д. Бунина и числился в гимназии приходящим, посещая регулярно все занятия. Наш день был распределен так: вставали мы в шесть часов утра и собирались в класс на утреннюю репетицию от семи до половины восьмого, затем выходили на полчаса на прогулку, причем зимой выбегали на воздух в одних мундирах без шинелей. От восьми до двенадцати четыре урока по часу и затем от часа до трех еще два урока. В три часа обед и затем прогулка и игры на воздухе до шести часов вечера. В шесть часов опять в классы на вечернюю репетицию, за которой мы под наблюдением воспитателя готовили уроки до восьми часов. Затем чай и в девять часов спать, причем на раздевание, умывание и разговоры не более часа, в десять часов должна быть тишина, а я, как приходящий, после вечерней репетиции возвращался к Бунину. Заведенный порядок не изменялся за все время моего пребывания в гимназии и потом в корпусе. Только последние два года, в шестом и седьмом классах, я жил уже в самом корпусе и иногда заходил по старой памяти к А. Д. Бунину, о котором у меня до сих пор остались самые лучшие воспоминания, несмотря на всю его строгость.