Ничего этого не было. Наталья Николаевна никогда не состояла и не могла состоять в переписке с бароном, да и не была с ним близко знакома, а поветрия, как известно, не коснулись ее деревень.
Существует еще момент, который стоит проверить: так ли был осторожен Дантес в своих отношениях с Натальей Николаевной Пушкиной? Напомню его письма 1836 года:
«…ради Бога, ни слова никому, и не вздумай кого-либо расспрашивать, за кем я ухаживаю, не то, сам того не желая, ты можешь ее погубить, и тогда я буду безутешен…»
«Это ужасно — любить и не иметь возможности сказать об этом друг другу иначе, как между двумя ритурнелями в контрдансе».
«…не беспокойся, я веду себя благоразумно и был до сих пор столь осторожен, что тайна эта известна только мне и ей».
«…ни слова Брожу (Бражу?), ведь он переписывается с Петербургом, и достаточно малейшего упоминания в письме к его супруге, чтобы мы оба погибли».
А как же сохранилась эта «тайна» в свете?
«На балу у княгини Бутера, — записывает в своем дневнике фрейлина М. К. Мердер 5 февраля 1836 года, — в толпе я заметила Дантеса, он меня не видел. Возможно, впрочем, что просто ему было не до того. Мне казалось, что глаза его выражали тревогу, он искал кого-то взглядом и внезапно, устремившись к одной из дверей, исчез в соседней зале. Через минуту он появился вновь, но уже под руку с госпожой Пушкиной. До моего слуха долетело:
— Уехать — думаете ли вы об этом — я этому не верю — вы этого не намеревались сделать…
Побыв на балу не более получаса, мы направились к выходу: барон танцевал мазурку с госпожою Пушкиной. Как счастливы они казались в ту минуту!»
Оговорюсь, это единственное свидетельство ухаживания Дантеса в феврале 1836 года, все остальные написаны позднее. Однако в сумме своей они характеризуют поведение Дантеса в течение последнего года достаточно ярко.
«Вскоре Дантес, забывая всякую деликатность благоразумного человека, нарушая все светские приличия, обнаружил в глазах у всего общества проявления восхищения, совершенно недопустимые по отношению к замужней женщине, — записала Дарья Федоровна Фикельмон в своем дневнике 29 января 1837 года. — Казалось при этом, что она бледнеет и трепещет под его взглядом, но было очевидно, что она совершенно потеряла способность обуздать этого человека и он был решителен в намерении довести все до крайности!»
«Он (Дантес. — С. Л.) не переставал волочиться за своею свояченицей, он откинул даже всякую осторожность, и казалось иногда, что он насмехается над ревностью не примирившегося с ним мужа. На балах он танцевал и любезничал с Натальей Николаевной, за ужином пил за ее здоровье, — словом, довел до того, что все снова стали говорить про его любовь». (Н. М. Смирнов).
«Ну что, — обратился Пушкин к Россету, — вы были в гостиной: он уже там, возле моей жены?» (П. И. Бартенев со слов А. О. Россета).
«Разговор наш продолжался долго <…>. Я заговорил о жене его [Пушкина]: „Дорогой мой, это кривляка“» (В. А. Соллогуб о разговоре с Дантесом).
Чрезвычайно ценно свидетельство Софьи Карамзиной в письме к Андрею от 8 июля 1836 года.
В кругу Карамзиных еще не появилась после родов Наталья Николаевна; Пушкины не бывают ни в Царском Селе, ни в Красном Селе, нет их на традиционном петергофском празднике 1 июля, о котором подробнейшим образом сообщает Софи. Карамзина перечисляет всех, с кем ей пришлось встретиться, поболтать, даже затянуть к себе домой выпить чаю. Дантеса она встречает дважды, очень ему рада. Наталья Николаевна в это же время живет на Каменном острове на даче.
Прочитаем запись Софьи Карамзиной, — этот отрывок в книге «Пушкин в письмах Карамзиных» был переведен не совсем удачно. Приведу его в переводе А. Л. Андрес:
«Потом мы все вместе отправились выпить чаю, — чашек и стульев с грехом пополам хватило только для половины, — и в одиннадцать вечера отправились в путь. Я шла под руку с Дантесом, который меня очень развлекал своими дурачествами, своей веселостью и даже приступами чувств, которые также весьма смешны (по-прежнему к прекрасной Натали)».
Через два с половиной месяца, 18/30 октября 1836 года, С. Н. Карамзина отметит в своих письмах не менее любопытное: «Мы вернулись к нашему городскому образу жизни, возобновились наши вечера, на которых с первого же дня заняли свои привычные места Натали Пушкина и Дантес…»
А вот еще один не до конца оцененный документ — письмо от 14/26 марта 1887 года, написанное бароном Густавом Фризенгофом, мужем Александры Николаевны, с ее слов и посланное А. П. Араповой. «Он (Дантес. — С. Л.) оказывал внимание исключительно Вашей матери, пожирал ее глазами, даже когда он с ней не говорил; это было ухаживание более афишированное, чем это принято обыкновенно».
Это до ноября 1836 года. Дальше Фризенгоф записывает слова Александры Николаевны о поведении Дантеса после свадьбы:
«Дом (Пушкиных. — С. Л.) оставался закрытым для Геккерна и после брака, и жена его также не появлялась здесь… Но они встречались в свете, и там Геккерн продолжал демонстративно восхищаться своей невесткой, он мало говорил с ней, но находился постоянно вблизи, почти не сводя с нее глаз. Это была настоящая бравада, и я лично думаю, что этим Геккерн намерен был засвидетельствовать, что он женился не потому, что боялся драться, и что, если его поведение не нравилось Пушкину, он готов был принять все последствия этого».
Как все противоречиво! С одной стороны, боязнь даже намека в письме на подлинное имя, ответственность за честь любимой, замужней женщины, благоразумие и глубокая тайна, с другой — разнузданность, наглость, кривляние, ухарство, этакие развеселые остроты для потехи общества еще в июле 1836 года «по-прежнему к прекрасной Натали».
Конечно, полярные факты были замечены исследователями. Н. А. Раевский в книге «Портреты заговорили» так объяснял письма к Геккерну: «Дантесу только казалось, что он осторожен, в то время как в свете говорят о его влюбленности». Раевский полностью согласен с Цявловским, что «виновность Натали после публикации двух писем Дантеса доказана бесспорно».
И. Ободовская и М. Дементьев, наоборот, усомнились в искренности Дантеса. «Другим документом, — писали они, — <…> были письма Дантеса к Геккерну, в которых он говорил, что Наталья Николаевна якобы любит его. Письмам этим вряд ли можно доверять… Скажем только, что нескромность их, нарочитость бросаются в глаза с первого взгляда… Можно предположить, что письма Дантеса написаны много лет позднее и оставлены им среди бумаг „для оправдания перед потомством“».
Увы! К великому сожалению, надежды авторов нескольких книг о Наталье Николаевне не подтверждаются фактом: письма Дантеса находятся в том же альбоме, о котором я упоминал.
И все же — почему столько несоответствий?
В 1937 году Б. В. Казанский высказал предположение, которое позднее Э. Герштейн назвала «абстрактным», о притворстве Дантеса. Казанский считал, что Дантес умышленно компрометировал Наталью Николаевну. Любопытна запись А. Карамзина: «Он меня обманул красивыми словами и заставил меня видеть самоотвержение там, где была лишь гнусная интрига».
Действительно, не может ли в письмах Дантеса от 20 января и 14 февраля 1836 года идти речь о совсем другой женщине, даме высшего света, связь с которой была бы еще губительнее для обоих?
«Круг» Дантеса теперь нам известен. «Тайна» поведения Идалии Полетики, многолетняя ее «патологическая» ненависть к Пушкину, признания в письмах — не достаточно ли оснований для такого предположения?! О красоте Полетики есть немало живых свидетельств, но в первую очередь об этом говорит портрет, написанный Петром Соколовым, замечательным акварелистом, в начале тридцатых годов. Полетика, рыжеволосая красавица в горностаевом палантине, смотрит прямо на нас — оторваться от ее лица невозможно.