Наконец, Александра Федоровна записывает грустную развязку:
«Бархат решился, и это исходит не от меня, и это не причинило мне горя, и я благодарю Бога».
21 июля 1838 года Александра Федоровна писала Бобринской из Германии:
«…Как вы поживаете на Островах? Кто Вас навещает, кто верен Вашим предвечерним собраниям? Я вспоминаю бедного Дантеса, как он бродил перед Вашим домом. Не удивляйтесь, что я о нем думаю, я читала описание дуэли в поэме Пушкина Онегин, это мне напомнило ту печальную историю. Одно место меня поразило своей правдивостью, напомнив о Бархате:
В красавиц он уж не влюблялся И волочился как-нибудь, Откажут — мигом утешался, Изменят — рад был отдохнуть, Он их искал без упоенья И оставлял без сожаленья».Александра Федоровна сама подчеркнула последнюю строчку.
«О, что мне приснилось сегодня ночью, — писала она уже в 1839 году. — Будто мать приводит его ко мне, чтобы проститься, потому что его отправляют на Кавказ без моего разрешения. Я протягиваю ему руки и взволнованным, дрожащим голосом говорю: „Что же Вы такого натворили?“ Я чувствую, как он берет мою руку и целует ее, — и просыпаюсь».
И наконец — трезвое о самой себе:
«Нужно только наблюдать за собой и всегда просить Бога, чтобы он помог тебе не ослепляться на свой счет. Сказать себе вовремя правду, печальную правду, что тебе уже не двадцать лет».
Но вернемся к дневничку Вяземского «К Незабудке».
18 января 1837 года Вяземский, как я уже писал, говорит о каком-то «красном человеке». Сам Петр Андреевич, где только может, при любом удобном случае подчеркивает, что он бы так опрометчиво, как этот «красный», не поступил.
«Вечером я отправился к графине Мари… Я оставался там до полуночи, а в полночь поехал к Люцероде, которые устроили вечер для молодых Геккернов. Вечер был довольно обычный, народу было мало.
Трубецкой по-прежнему пруссак.
Как можно быть пруссаком, когда нужно быть финляндцем?
Как можно не быть финляндцем, когда у тебя есть глаза, сердце и на плечах своих ты можешь носить несколько аршин красного сукна? Боже мой, будь у меня какое-либо право на красное сукно, уж как бы я этим воспользовался!»
Пожалуй, одного этого достаточно, чтобы с уверенностью сказать: Александр Трубецкой — вот тот человек, над которым с неизменной осторожностью, но постоянно подшучивает Вяземский.
Посмотрим детальнее текст.
«Трубецкой по-прежнему пруссак».
Подчеркнуто неосторожное, по мнению императрицы, поведение Бархата — А. В. Трубецкого («Бархатные глаза… постоянно останавливались на мне…»), нескромное, с точки зрения власти, а следовательно, компрометирующее Александру Федоровну внимание молодого штаб-ротмистра Кавалергардского полка («Император говорил со мной мягко…»), — факт бесспорный.
Шутливая фраза Вяземского легко поддается расшифровке. Можно себе представить, что, незадолго до описываемых событий, А. В. Трубецкой, дававший некоторую надежду одной из первых петербургских красавиц графине Эмилии Карловне Мусиной-Пушкиной… вдруг стал засматриваться на другую даму, не только менее привлекательную, но и старше чуть ли не вдвое.
«Как можно быть пруссаком, — возмущается Вяземский, — когда нужно быть финляндцем?»
И продолжает:
«Как можно не быть финляндцем, если у тебя есть глаза, сердце…»
И действительно! Сорокалетняя пруссачка и «бледная, молчаливая, подобная не то букету белых лилий, не то пучку лунных лучей» Мусина-Пушкина, рожденная в холодной Финляндии («Финляндка Пушкина»), — хорош выбор!
«…и на плечах своих ты можешь носить несколько аршин красного сукна».
«Бархат» из дневника императрицы и «красный» (носящий на плечах своих «красное сукно») из дневничка П. А. Вяземского — одно и то же лицо.
«Ультрафешенебль» и кавалергард в красной парадной форме.
«Боже мой! — восклицает князь Петр Андреевич. — Будь у меня <…> право на красное сукно, уж как бы я этим воспользовался!»
А 24 января, через неделю, пересыпая очередную страничку дневничка «множеством красного», он скажет:
«…посылаю несколько пачек красной бумаги, самой красной, которую мне удалось здесь найти.
Я только что написал в Париж, чтобы мне прислали пунцовую по образчику кавалергардского сукна, который я туда послал».
Позднее Вяземский не отказывается от привычных каламбуров и шифра. 13 мая 1837 года на Пасху он пишет Эмилии Карловне очередное письмо.
«Поздравляю Вас с красными яйцами, которые принесли Вам Ваши вассалы (вероятно, дворовые. — С. Л.), с их стороны это очень трогательно.
<…> Намедни был большой ежегодный парад на Марсовом поле, но Вас бы он не заинтересовал: красные в тот день были белыми…» (повседневная форма кавалергардов. — С. Л.).
14 августа 1837 года Вяземский пишет снова:
«Идет дождь, холодно, грустно. Тем не менее продолжаются балы. Вчера был бал у графини Евдокии Гурьевой Ничего стоящего внимания там не происходило, но там были некоторые красные, поскольку это был праздничный день, однако самого что ни на есть красного, очень красного, то есть пре-красного, там не было, так что Вы там долго не оставались. Я видел, как Вы входите, оглядываете всех красных и улетаете через окно, не найдя на этом бале того, кого искали. Я проникся Вашим разочарованием, и сие отсутствие пронзило мне сердце».
И все же не стоит отбрасывать высказанное в 1964 году в книге «Судьба Лермонтова» мнение Э. Герштейн о том, что Вяземский ведет разговор о нескольких «красных». Э. Герштейн называет имена А. Куракина и П. Урусова.
Видимо, необходимо сказать, что оба имени встретились мне дважды. Приведу выдержки из писем, в первом случае год написания не отмечен, вероятнее всего это 1838-й.
«…Например, 24 и 26 ноября (не стоило следить с пристрастием), потому что по случаю дня Святой Катерины и Святого Георгия красные, не в обиду Вам будет сказано, были красными, несмотря на отсутствие двора. Говорят, один из красных женится на бледнолицей графине Гурьевой.[34] Но не желтейте и не зеленейте, это не тот красный — сын Красного моря, а просто-напросто Куракин».
Оставим «Красное море», к этому важному шифру мы еще вернемся, моя задача назвать единственное имя того «красного».
Что касается князя Пьера (Петра) Урусова, то он служит не в Кавалергардском, а в лейб-гвардии Измайловском полку. В письме Вяземского от 16 января 1837 года скорее говорится о «тени» Урусова, которая возникает в воображении князя как бы рядом с исчезнувшей для него, Вяземского, тенью Эмилии Карловны. Мне кажется, что разговор идет о «московской опасности» для «страдающего петербургского друга».
«Нынче вечером бал в Благородном собрании. Я буду там, чтобы поглядеть, не танцуете ли Вы мазурку с Пьером Урусовым и не поручите ли Вы мне разузнать о причине отсутствия отдельных лиц. Во всяком случае, я буду неослабно бдителен в отношении Пьера Урусова, я буду с ним неразлучен, как с собственной тенью. Увы, то, что я буду искать подле него, тоже всего лишь тень!»
Затем, после обширного и уже приведенного раньше веселого пассажа о «красных», наблюдение за которыми было поручено именно Петру Андреевичу его корреспонденткой, князь восклицает: «Кончаю, дабы поспешить в собрание. Предчувствую, что Вы уже танцуете с Урусовым».
Итак, из всех перечисленных Э. Герштейн «красных» все же остается единственный «пре-красный», «очень красный», «самый что ни на есть красный» или «наикраснейший» — это князь Александр Васильевич Трубецкой, кавалергард, штаб-ротмистр.
Выходит, что именно о нем и писал П. А. Вяземский в своем трагическом письме от 16 февраля 1837 года: «На этом красном… столько же черных пятен, сколько и крови».
Тайна, известная Вяземскому, открывается. «Красный», на котором, по свидетельству самого осведомленного из современников, лежит кровавая вина, — это один из «коноводов общества», князь А. В. Трубецкой.