Вдруг Федя спохватывается.
— А жерлицы? Обязательно надо проверить! — говорит он Паше. Тот весело подмигивает, запускает руку в ведро и вытаскивает сначала Федину рукавичку, а за ней здоровущего налима.
— Видал? — кричит он, поднимая извивающуюся рыбину.
А потом Федя садится на ведро, опускает в лунку блесну, и тотчас отдается в руку знакомый удар и гнется кончик удилища. И один за другим лезут из-подо льда толстые икряные окуни.
— Ай да Федюшка! Это я понимаю! Ты сегодня молодец. Слышь, что ль? — подходит к нему Паша и ласково похлопывает его по спине.
Но это вовсе не Паша, а Пашина мать подтыкает ему под бок сбившееся одеяло и обращается к матери Феди, которая, улыбаясь, перекусывает нитку и откладывает в сторону зачиненную рукавичку:
— Ты скажи! И мой-то, как к тебе пошла, вот так же во сне ворочается. Значит, тоже, поди, чего-то переживает. Наглядятся всего-то за день наши рыбачишки. Ну, спасибо за чай!
И, кивнув головой старой своей подруге, уходит, тихонько прикрыв дверь.
Тяжелый характер
Что за рыба — пескари? Ничтожество! А ловить их весело. Быстра речка, чиста в ней вода; каждый камешек на дне видно. Разуешься, забредешь в воду, закинешь удочку. Глядишь, те, что помельче, подобрались вплотную и щекочут пальцы ног.
А по течению уже несется черненькая головка поплавка. Тюк! И болтается на крючке верткий золотоглазый толстячок с висячими, как у запорожца, усами…
Пескарями в деревне интересовались только двое: я да Никитушка. Славный был мальчонка, толковый, хозяйственный. В школе, бывало, учительница не нахвалится, дома — мать. Всюду успевал. И в колхозе помогал. Был один случай, председатель на собрании так и выразился:
— Не мешало бы, товарищи, и кое-кому постарше с Никиты Петровича (это с Никитушки-то!) пример брать. Пальцем не указываю, но, может быть, даже и его уважаемому родителю!
Так и сказал! Хотите верьте, хотите нет. А Петровичу всего-навсего четырнадцатый пошел!
Все бы хорошо, но уж очень обидчивый был паренек. С характером, самолюбивый.
— Никитка! — скажешь ему. — Возьми яблочко. Мне вчера из города прислали. Сахарные яблоки. Апорт.
— У нас, — ответит, — свои деревенские не хуже. Эвона сколько их на дереве!
Вынет из кармана падалец и жует. Через силу, вижу, жует, только что не давится. Потому, что сам знаю, каковы на той яблоне яблочки. А подарка, между прочим, так и не примет.
Или еще сообщишь:
— Охотники, Никитушка, из Калинина приехали. На «Москвиче». Красивая машина. Внутри диванчик мягкий. Говорят, ребят катали. Наверно, и тебе посчастливилось?
— Нужен, — фыркнет, — мне этот «Москвич»! Чуть маленько в болотце свернул — и ни с места. Буксует. Насилу вчера вытащили. То ли дело наш «газик» колхозный — по любой дороге пролезет!
…Ах, да! Я ведь начал про пескарей. Значит, стоим мы и ловим. Вдруг потащил Никитушка рыбу, а удилище у него в кольцо. «Эге! думаю, здесь дело не пескарем пахнет!» Подошел ближе и вижу: здоровенный голавлище на крючке ворочается. Таких в нашей речке никто и не видывал. Не иначе, как с Волги зашел. А леска, знаю, у Никитушки тонкая, пустяковая.
Стоит мой рыбак, шепчет что-то, бледный, — все веснушки на носу пересчитать можно, согнулся и обеими руками удочку на себя тянет. Вот-вот упустит рыбину!
Тут и меня разобрало:
— Чего ж ты, — кричу, — на себя тащишь, козья голова! Разве так можно? Ходу, дай ему ходу!
Послушал Никитушка. Немного отдал лески. А голавль дальше тянет. И в самые коряги целит.
— Забирай, — кричу, — левее, недотепа ты эдакий! Смотри, сейчас заведет! Заходи в воду глубже. Не сахарный, не растаешь!
А он и так выше колен забрел; все штаны мокрые.
— Давай теперь к мысику! На песок! Да смотри у меня, лески не слабь!
Все исполняет Никитушка точно, как по боевому приказу. И тащит головля на самую мель. Тут я коршуном кидаюсь на добычу и хватаю рыбу под жабры.
Вытащил головля на берег, от воды подальше. Сел на бугорок, еле-еле дух перевожу. Никитушка рядом стоит, тоже задыхается. И голавль на травке лежит, жабрами ворочает.
Отошел немного Никитушка, перевел на меня глаза и будто в первый раз увидел: вроде мы с ним и знакомы никогда не были. А потом насупился вдруг, скривился лицом, да как заревет…
Меня даже в испуг бросило:
— Что, — спрашиваю, — с тобой? Ногу, что ли, напорол?