Тогда же, в середине шестидесятых, я дал ему такую характеристику: "Толя человек, которому свойственны решительно все достоинства, но и все пороки еврейского народа". Я и теперь не отрекаюсь от этого суждения, ибо с течением лет с ним происходили такие метаморфозы, которые приводили лишь к изменению соотношений все тех же положительных и отрицательных иудейских качеств.
В первые годы нашего знакомства я непрерывно подтрунивал над Найманом. Шутки мои зачастую были грубоватыми, а порой и жестокими... Помнится, он сидел в столовой на Ордынке и исправлял опечатки в машинописных экземплярах своей пьесы для театра. Настроение у него было превосходное, он что-то напевал себе под нос и норовил поскорее окончить правку - ему предстояло любовное свидание.
Я молча наблюдал за ним, а потом произнес:
- И жид торопится, и чувствовать спешит...
А жестокая шутка была такая. Толя на некоторое время уехал в Ленинград к своей жене, которая носила имя Эра. В эти самые дни одна из моих родственниц также отправлялась к "брегам Невы", и я отправил с нею посылку для Наймана. Это был изящный сверток, внутри которого содержалась пачка стирального порошка "Эра" и записка следующего содержания:
"Анатолию Генриховичу Найману
от благодарных московских девиц и дам".
И притом он, бедняга, чтобы такое получить, проделал путь на другой конец города...
В шестидесятые годы Найман часто посещал ипподром, а также увлекся игрою в кости. Я говорил ему:
- Про вас надо писать работу с таким названием: "Азарт as art".
Но я помню и то, как он впервые поразил меня неординарностью своего суждения. На Ордынке появился самиздатовский экземпляр "Собачьего сердца". Мы его вырывали друг у друга, смеялись, непрерывно цитировали... Наконец булгаковская повесть попала и в руки к Найману. Он тоже веселился, а потом вдруг совершенно серьезно сказал:
- А как же все-таки Преображенский и Борменталь решились убить этого человека?..
- Какого человека? - удивился я.
- Шарикова, - отвечал он.
И вдруг мне стало как-то стыдно - и не за этих литературных героев, а за Булгакова и за самого себя, поскольку мне не пришло в голову то, о чем сказал Найман.
Наше с ним сближение, за которым последовало двадцать с лишним лет довольно близкой дружбы, случилось летом 1964 года. Мы оба гостили у Ахматовой в Комарове. В ее "Будке" было очень тесно, но пустовал соседний домик, и нам разрешили в нем поселиться. Там даже мебели не было, и мы спали на полу.
Именно тогда в Комарове я вполне оценил Наймана как человека умного и наблюдательного, блистательного собеседника и изумительного рассказчика. Кроме того, я полюбил его тогдашние стихи, некоторые из них я и по сю пору помню.
Уже в девяностых годах я с удовольствием читал в журнале "Октябрь" куски из "Славного конца бесславных поколений", почти все мне было знакомо. И я попутно вспоминал, как мы с Найманом гуляли в комаровском лесу или ходили за водкой в пристанционный магазин.
В молодости он отличался красотою, на лице его отражались и ум, и живость. А голова у него была иссиня-черная, Ахматова однажды сказала ему:
- У мальчиков Ардовых еще волосы, а у вас - шерсть молодого здорового животного.
С его волосами была связана забавная новелла. Толя рассказывал, как в юности отобрал у своей мамы белый берет, выкрасил его в черный цвет и стал носить. Однажды он гулял с девушкой по улицам осеннего Ленинграда. Шел мелкий дождик.
- Какие у вас волосы красивые, - сказала его спутница.
- Я их крашу, - пошутил Найман.
Через некоторое время она посмотрела на его лицо и воскликнула:
- Ой, они линяют!
- Кто - они? - не понял Толя.
- Волосы...
И действительно, по его щеке текла черная струйка, но причиной тому был покрашенный мамин берет...
Я вспоминаю, как Толя вернулся из Норинского, от ссыльного Бродского. Он нам пел на мотив известного марша - из фильма "Мост через реку Квай" - строки, которые они вместе с Иосифом сочинили:
Сталин, вы наш отец родной!
Сталин, мы плачем всей страной!
Сталин - горюет Таллин,
Рыдает Рига и плачет Ханой!
Сталин - поникли усы,
Лесозащитной уж нет полосы...
И шутил Найман блистательно. Ахматова часто повторяла его остроту:
- Я не ревную - мне просто противно.
После смерти Анны Андреевны мы с ним еще более сблизились, этому способствовали два обстоятельства. Во-первых, он крестился, а во-вторых, мы оба подружились с многодетным семейством Станислава Красовицкого, который, кстати сказать, и стал крестным отцом Толи.
В 1969 году Найман женился на Гале Наринской и переехал в Москву. Сначала они поселились в маленькой комнате на Мясницкой вместе с Галиными матерью и маленькой дочкой Аней. С регистрацией их брака связана целая история. В те дни Толя жил в Малеевке, ему раздобыли путевку в писательский дом, и он там выполнял какую-то переводческую работу. В назначенный для посещения загса день он прибыл в Москву и застал Галю с температурой, у нее была очень сильная простуда. Но ради такого события она оделась потеплее, и они отправились... И тут выяснилось, что их брак зарегистрировать невозможно - Толя оставил свой паспорт в Малеевке, в кармане другого пиджака...
Я помню, как Найман повествовал об этом, а закончил он так:
- Вот еще почему нельзя иметь две одежды...
Как известно, Сергей Довлатов сравнил Наймана и его первую жену Эру с двумя собачками - тойтерьерами. Что же касается второго брака Толи, то они с Галей похожи на двух попугайчиков, которых называют "неразлучниками". Их всегдашнее единодушие и единомыслие, сплоченность их семьи были весьма привлекательными.
Мне частенько вспоминаются наши с Найманом бесконечные разговоры, его блистательные реплики, шутки... Помню, мы говорили о том, что во всех городах страны стали устраивать так называемый "вечный огонь"...
- Зато теперь разрешена проблема perpetuum mobile. Это - паровой котел на "вечном огне", - сказал Найман.
В ноябре 1982 года, в тот день, когда должны были объявить о смерти Леонида Брежнева, мы с ним были за городом, у Красовицкого. Уже вторые сутки по радио передавали лишь классическую музыку, и всем все было ясно, но официального сообщения нет и нет. Небольшой компанией мы уселись за стол, кто-то сказал: