Он торопливо достает из кармана мятую справку, робко протягивает ее милиционеру. Крепыши заботливо вынимают изо рта Макса кляп.
Милиционер вертит бумажку в руках и вопросительно смотрит на Макса.
— Да, у нас, кажется, действительно репетиция, — говорит Макс в нос.
— Так и быть! — пожимает плечами милиционер. — Но еще один ложный вызов, и вам несдобровать.
Он делает знак дружинникам и вместе с ними покидает нас.
— А ты скотина! — говорит мне генерал, задумчиво почесывая крепкую задницу. — Мы сообщим о твоем поведении в Лэнгли.
Генерал с помощниками уходит. Стенографистка задерживается.
6. Внимание, женщина!
— А ты что же, Сонечка? — спрашивает Макс, натягивая брюки.
Стенографистка опускает глаза.
— У меня, товарищ подполковник, боевое задание.
— А-а, — устало говорит Макс. — Тогда я покурю.
Он выходит на лестничную площадку. Мы с Соней остаемся наедине.
Соня не выпячивает свои богатые формы, но и не прячет их. Ей нечего выпячивать или прятать.
Наверное, нет на белом свете разведчика, которого бы не соблазняли в чужих краях.
Один мой знакомый болгарин, например, только и делал, что спал со всеми красотками, которых ему коварно подсовывали наши люди. Едва он пересекал государственную границу, как тут же оказывался в постели, из которой почти не выбирался на протяжении всей своей секретной командировки. А если и выбирался, то лишь для того, чтобы тут же попасть в другую, еще более широкую постель. Таким образом наши люди хотели лишить его сил.
Вообще, работа разведчиков лагеря социализма у нас на Западе крайне опасна. Того и гляди подцепишь дурную болезнь или СПИД.
Впрочем, болгарина наши люди тогда недооценили: он не только умудрился выполнить ответственное задание, но и наставил рога целой группе болгарских эмигрантов, не считая наших людей.
Что касается меня, то я, увы, ничего не могу с собой поделать. Интересы семьи у меня на первом месте, а жену я люблю больше ни к чему не обязывающих минутных удовольствий.
Поэтому Сонино ожидание никак не затрагивает мою гормональную систему.
Соня удивленно дергает меня за рукав и медленно гладит свое колено.
— У меня неплохой загар, не правда ли, милый?
Я бросаю косой взгляд на ее кривую ногу и, не удержавшись, зеваю:
— Вы правы, загар недурен.
— О-о, — недоуменно произносит Соня. Уставившись в пространство, она как бы мысленно советуется с генералом. А может, с чувством долга. И, видимо, получает совет включить музыку.
Я беру Соню за прямую, как рейка, талию. Минут пять мы топчемся с ней по комнате, пока мой слух не улавливает окончание песни.
— Обожаю Кобзона, — томно замечает Соня. — И еще Лещенко…
Но послушать Лещенко мы не успеваем. Возвращается Макс и выключает радиолу.
— Ну что? — мрачно спрашивает он Соню.
— Пока не соблазняется, товарищ подполковник, — виновато докладывает Соня.
— Тогда спать, — говорит Макс.
— Нет, — качает головой Соня. — Вы должны покинуть эту квартиру. Навсегда. Приказ товарища генерала. Здесь будем жить мы с Джеймсом.
— А я где буду жить? — озадаченно спрашивает Макс.
— Не могу знать, товарищ подполковник!
Макс страдальчески хмурит брови.
— А не пойду! — вдруг отчаянно говорит он и высоко поднимает голову. В глазах его плещется вызов.
Соня со вздохом скидывает туфельки.
— Я-я-я! — кричит она по-японски и бьет Макса пяткой в челюсть.
Макс пулей вылетает в окно.
Но звона разбиваемого стекла не слышно, треска выбиваемых рам тоже. Окно, как назло, открыто.
Я ныряю вслед за моим бедным другом.
Когда я прихожу в себя, в голове у меня позванивают маленькие электрические звоночки. Жаль только, что этаж всего-навсего третий, а не седьмой.
Выползаю из палисадника на асфальт, выплевываю изо рта сухую листву, привожу в себя Макса.
После перекура мы ловим такси, ибо в «Жигуленке» Макса нас ждет засада. Лицо таксиста не вызывает у нас недоверия.
7. Ничто человеческое…
На вокзале полно людей. Половина пассажиров мудро спит. Оставшаяся половина следит за своими вещами и читает детективы.
Я тащу Макса в вокзальный ресторан.
Там шумно и душно. В хмуром полумраке тонут столики. В углу не томится саксофон, а спит жирная кошка.
По полу бредет в нашу сторону толстый таракан. Со стены смотрят суровые строчки, видимо, очень популярного на Руси поэта: «Хлеба к обеду в меру бери, хлеб драгоценность, им не сори»…