ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР ПАПАШИ ГАННА
Фото Б. Гесселя
Понятно, что, поселив Троцкого в Барбизоне, французские власти поставили у его виллы охранников с собаками, потому что убить Троцкого (заслужив тем самым щедрую награду Сталина) желающих было предостаточно, да и сам смутьян Троцкий представлял для окружающей среды немалую опасность. Но в первые месяцы курортной ссылки все шло как будто мирно. Приезжали к Троцкому всякие леваки-карьеристы вроде Мальро, чтобы потолковать о прелестях революции, наезжали беспринципные корреспонденты вроде Жоржа Сименона, но, когда в феврале 1934 года в Париже началась заваруха, пошли забастовки и коммунисты стали драться с полицией, неуемный Троцкий не выдержал и напечатал (в унисон с тогдашними призывами московского подрывного Коминтерна) один из своих манифестов, до которых он был такой охотник. Это было пылкое воззвание, призывающее французских трудящихся превзойти ту кровавую заваруху, что устроили Троцкий с Лениным в России в октябре 1917 года. На тот же предмет обратился Троцкий и к пролетариям всех стран. Заваруха во Франции в те дни была страшная, и тихая деревушка художников у леса Фонтенбло рисковала стать мозговым центром мировых кровопролитий, наподобие Москвы или Питера. На Троцкого обрушилась, конечно, не только правая французская пресса, но и подневольная «революционная» газета «Юманите», которой московские хозяева приказали выступить против «врага народа». Вот тогда-то французская полиция и поняла, что промедление, как выражался тов. Ленин, «смерти подобно», потому что толпа демонстрантов уже брала приступом виллу Кёр-Моник. Полицейские приказали Троцкому бежать в Париж, а потом еще дальше – на юг Франции. Убегая, он в целях предосторожности даже сбрил свою знаменитую бороденку. Ну а с его исчезновением в деревушке Барбизон снова стало тихо. Я был там недавно – рай земной, да и только. И чудный лес по-прежнему стоит за околицей. Лес вокруг деревни, лес на старых картинах – знаменитый лес Фонтенбло…
Впрочем, селения, прилепившиеся к оконечности леса Фонтенбло (и с запада, и с севера, и с востока, и с юга), заслуживают особого рассказа, так что начать его можно и со знаменитого Барбизона, который, конечно, не «барбизонским бегством» Троцкого славен, а, как уже было мной упомянуто, – прославленной на весь мир барбизонскою школой живописи…
Барбизон – Бьер – Куранс – Мийи-ла-Форе
Знаменитый хутор на окраине леса Жан-Франсуа Милле • Постоялый двор папаши Ганна • Деревушка Барбизон • Куранс • Мийи-ла-Форе
У деревень, как и у людей, своя судьба, а против судьбы, как известно, не попрешь. Так вот прелестной деревушке Барбизон (точнее, это был небольшой хутор лесорубов, приписанный к коммуне, или, если угодно, к сельсовету Шайи) повезло на художников. Ни в одной деревне Франции не собиралось в XIX веке столько художников, сколько их осело между 1830 и 1860 годом в Барбизоне. По поводу точной даты того, когда началось это нашествие, специалисты расходятся, но не слишком. Иные говорят, что уже в 1822 году художники присмотрели этот хуторок у западной оконечности леса Фонтенбло, близ ущелья Апремон, близ огромных дубов и стройных сосен. Среди первых поселенцев дружно называют «неоклассика» Клода Алиньи. Он ночевал у местного кабатчика папаши Ганна, у него и столовался. Вскоре к нему присоединился Браскасса, а в 1832 году здесь поселился славный живописец Камиль Коро. Потом объявились Диаз де ла Пенья, Шарль Жак и другие художники. У папаши Ганна теперь был уже настоящий постоялый двор. Летом 1849 года, спасаясь от эпидемии холеры, из Парижа бежал с семьей 34-летний художник Жан-Франсуа Милле. Он уже овдовел к тому времени, женился снова (хотя еще и не расписался пока со своей Катрин), имел детей, так что в Барбизоне, куда он приехал по совету друзей-художников Шарля и Диаза, ему пришлось снять дом у месье Альфреда Сансье, с которым по причине безденежья он часто расплачивался картинами (кто ж знал в ту пору, что они станут когда-нибудь так дороги!). Дом пришлось снять в деревне и его другу, художнику Теодору Руссо. К тому времени обосновались в Барбизоне французские художники Добиньи Домье и Дюпре, а также немцы, бельгийцы, американцы, румыны (в общей сложности больше полусотни живописцев). Наезжали сюда Сислей, Сёра, Мане и Моне, так что образовалось довольно представительное сообщество художников, многие из которых стали позднее весьма знамениты. Мало-помалу заговорили в мире искусства о «барбизонцах» и барбизонской школе живописи, хотя иные искусствоведы и сейчас оспаривают это широко распространенное определение, справедливо указывая, что у барбизонцев не было признанного мэтра, что они были очень разные художники, что они не выпустили манифеста и даже не объявляли никому войны (что так характерно для рождения всякой «школы»). Тем не менее и эти знатоки искусства вынуждены признать, что у барбизонцев было немало общего, что, пожалуй, они заняли место где-то между романтиками и импрессионистами, и притом немалое влияние оказали на последних. Барбизонских художников объединяла любовь к лесу Фонтенбло, к деревьям, к природе вообще. Природа была у этих художников не фоном для изображаемых ими сюжетов и героев: она сама стала у них и сюжетом, и героиней, хотя следует признать, что кое-что общее с романтиками у них все-таки можно найти. Облака, которые писали барбизонцы, не были для них лишь отражением смятенной души, а были самые настоящие облака, которые так подолгу стоят здесь в голубоватом небе над лесом. И лес у них был настоящий, и подлесок. И любовь к природе у них была подлинная. Она чувствуется и в полотнах барбизонцев, и в их записках, и в их письмах. Отвечая однажды на упрек, что он не видит очарования и прелестей сельской жизни, Жан-Франсуа Милле с жаром писал в своем письме: «Я нахожу в ней гораздо более, чем простое очарованье: бесконечную роскошь и великолепие… я вижу сиянье одуванчиков и разлитый повсюду солнечный свет, уходящий далеко за пределы горизонта, вижу его сияние и славу среди облаков, на дымящейся равнине, вижу лошадей, поднимающих пашню… человека, идущего за плугом и остановившегося, чтобы перевести дух. Вижу великолепие драмы, разворачивающейся перед моим взглядом».