Обедаем в Ницце, в том темноватом ресторанчике.
Г.В.: Вероятно, сюда зайдет этот серб… из недавних эмигрантов. Всегда одно и то же говорит — у вас жизня хорошая, не то что у нас… Хорошо живете, как Бог…
Вскоре серб действительно явился и немедленно же приступил к исполнению своей роли: «Жизня хорошая… как Бог».
Статный, русый, загорелый, веселые глаза…
Мы его потом опять встретили на Английской набережной.
Опять то же самое: «Жизня хорошая… как Бог». Но этот припев не надоедал, всегда он вкладывал в свою роль какие-то новые интонации — то насмешку, то сожаление. И эта подкупающая улыбка: только славные умеют так улыбаться.
И Г.В. улыбается: «Ну, идите, идите… А я домой отправлюсь, к жене, она мне самовар поставит, в постель уложит, что и говорить — хорошая жизня». Я не умею вести таких музыкальных разговоров, в которых каждое слово так перенасыщено тональностью: дескать, всего говорить не стоит, но я тебя понимаю, знаю, что тебе деньги нужны, знаю, что ты не обедал сегодня, что жизнь твоя скверная, и знаю, что хорошо быть молодым, а моя вот молодость давно улетела…
Серб вынул из кармана монетку в пять старых франков (это один америк<анский> сент): «Не надо мне денег, на что они?» И бросил монетку на землю. Через минуту ее подобрала проходящая француженка: «Месье, это не ваши ли деньги?» Серб: «Ваши, мадам!» — «Мерси, месье!» Вероятно, француженка взяла их из суеверия — найденные деньги приносят счастье.
Темная, теплая ночь, белые отели уже не кажутся безобразными, колеблются пальмы, шелестит шелковое Средиземное море.
Сверкающий оскал улыбки. Темные веселые глаза.
Хороший вышел бы из него солдат. Верный товарищ, и в атаку выходил бы одним из первых.
Зачем-то он на Ривьере. Что-то подрабатывает, в порту ли, на променаде… Может быть, ему так и не придется спеть хотя бы первую ноту той тени теней, для которой он создан, — внутренно и внешне подготовлен. Потенциальный четник, потенциальный пройдоха.
Музыка, музыка — ночь и серб… Не шелест волны, а шелест архангельских крыл… Какая чепуха — и как хорошо!
2
Париж, 18-го июня <1960>.
Вчера были И. В. Одоевцева и Ю. К. Терапиано — любовники из богадельни. Ей не то 59, не то 62, ему — 63. Любовники скорее для рекламы — дескать, мы все еще можем.
И.В.О.: мелкие черты лица, блистающие взоры («благодаря» употреблению наркотиков?). Платье, шляпа в голубоватых тонах. Крашеные кудерьки навыпуск (из-под шляпы). Очень оживленная.
Уже виделся с ними прошлую субботу на Вожирар. А теперь мы позвали их обедать на бульваре Журдан.
Терапиано — румяный, обманчиво здоровый после всех операций. Вчера у него почему-то был испуганный вид.
Так он говорил о Цветаевой: получила 5 <?> тысяч франков и купила великолепное манто, а у самой рваные туфли… Не дубина ли?
Нелепая, взбалмошная Цветаева, которая всегда за все платила потом, кровью, поехала с сыном к мужу и повесилась в России, на родине. Конечно, и <в> ней была своя поза, но она — мать, жена, она — поэт всерьез, на самом деле. «Благородная Цветаева».
Героиня из Чарской и Жанна д’Арк, Ламбаль, боярыня Морозова… по нраву была в бытии. Только хам может над Цветаевой смеяться.
Сегодня днем завтракал с С. К. Маковским (уже в третий раз в «таба» на Ваграм-Тильзитт).
У него письмо от г-жи Якоби (ум<ерла> в Америке, недавно). Якоби была в гимназии — ее учительница г-жа Мухина, возлюбленная Анненского, что «все знали» в школе [1111].
Другая возлюбленная: свояченица, сестра жены, у которой отваливались искусственные брови.
Вчера купил Анненского и прочел, не называя автора:
С.К.: Плохо…
Но это Анненский… Он сразу начал отступать…
Анненский большой поэт, но и <у> него столько же погрешностей, как и у Блока — тоже большого поэта…
С.К.: Ах, нет, Блок только слушал «голоса» и писал безграмотно…
После Музея Совр<еменного> Искусства были в Эльзасском кафе на Вожирар (288) — грязная, мещанская и чем-то очень симпатичная улица. Там С. Ю. Прегель, И. В. Одоевцева, Ю. К. Терапиано, В. А. Мамченко, В. Л. Корвин-Пиотровский [1112].
Мамченко: Зачем вы со Струве выпустили белогвардейские стихи Цветаевой, именно поэтому в Сов<етской> России не могли выпустить ее сборника… [1113]А почему вы написали «экспликацию» двух стихотворений Чиннова [1114]? Даже Пушкина так подробно не разбирали…
Я: Вы все, даже вы, Мамченко, завидуете Чиннову…
Я же и Державина разбирал.
Мамченко: В. А. Злобин написал иконный очерк о смерти Мережковских в сб<орни>ке «Орион» [1115]. Я видел, как умирала З. Н. Гиппиус — ползала на четвереньках, а из горла вываливалась питательная трубка, и какая ужасная она была в гробу. Нужно правду говорить. Самую жестокую. Но я знаю, что этого не напечатают.
Мамченко может сболтнуть, но он «чистый» среди них. Очень уже морщинистый, и все-таки «мальчик», «подросток» — из мастеровых, свет<лые> блестящие глаза. Быстрый говорок. Я его назвал «совестью», а быстрый Корвин добавил: «Я „понимание“…»
Корвин-Пиотровский — громко звучащая фамилия, не настоящая. Маленький, носатый, юркий — из Гомеля, Могилева… Манерный шут, читал лестные отзывы о его «Поражении» Вейдле (для меня опять русский ямб в ваших стихах после «Первого Свидания» Белого и после «Возмездия», кажется). И еще письмо проф. Гудзия [1116]. Так он с этими письмами и ходит и везде их читает. И усмехается: да, читаю эти хвалебные отзывы, но, дескать, все суета, еврейско-иронический смешок. Открыл 4-ю книгу «Мостов» и начал хвалить мои стихи («Мексик<анский> дневник» [1117]). «Вы поэт, поэт…»
Я: Да, поэт, но не умеющий выразить своего…
Корвин: На фоне мелового свода… Хорошо…
Я: Говно, если сравнивать с Чинновым…
Конечно, все ясно: Корвин хочет, чтобы его стихи похвалил.
Одоевцева хочет, чтобы я ее устроил в Америке (преподавательницей). Прегель потолстела и стала добродушной. Мало говорила. Выпили, платил Корвин, разбил две рюмки…
Мамченко преподнес Тамаре [1118]красную розу. «Это вам вроде благовещения…»
Розанов в «Уединенном»: священники, врачи и поэты напоминают проституток, ко всем ласковы, но глубоко равнодушны [1119].
И вот я в этом обществе старых и стареющих проституток русско-эмигрантской литературной богадельни.
Но проститутки литераторы всех вообще наций, всех вообще эпох. Разница между ними незначительная. Но это очень распустившиеся проститутки-богаделки. Сплетни их злые, иногда, м<ожет> б<ыть>, и вредные, но все это для забавы; впечатление — они преимущественно ходят в кафе, одеты же неплохо, все же денег мало (3 доллара за статью в «Р<усской> Мысли»), В богадельне Одоевцевой и Терапиано дают иногда манную кашку, но дом этот не без комфорта. Многие звание поэта заслужили. Офелия Одоевцевой или ее:
И у Терапиано: «Ложечкой звенела в тишине…» [1121]
И некот<орые> строчки косноязычного Мамченко.
И некот<орые> наблюдения Прегель (впрочем, скорее для прозы).
1111
Екатерина Максимовна (Максимилиановна) Мухина (урожд. Клемени; 1867–1942?) — жена сослуживца И. Ф. Анненского по Царскосельской гимназии А. А. Мухина. Письма Анненского к ней опубликованы:
1112
София Юльевна Прегель (1897–1972), Виктор Андреевич Мамченко (1901–1982), Владимир Львович Корвин-Пиотровский (1891–1966) — поэты-эмигранты. Мамченко входил в ближайший круг общения Мережковских 1930-х годов.
1113
Имеется в виду книга:
1114
Речь идет о редкой брошюре Иваска: Разбор двух стихотворений Игоря Чиннова. Изд-во Канзасского университета, 1959. 13 с. Тираж 40 экз. Отпечатано на множительном аппарате. Мы имели возможность ознакомиться с экземпляром в архиве Г. П. Струве.
1119
Сокращенный и не вполне точный (врачи у Розанова не упоминаются) пересказ записи. См.:
1120
Офелия — видимо, одно из двух стихотворений И. Одоевцевой «В легкой лодке на шумной реке…» (Избранное. С. 81–82) или «За верность. За безумье тост…» (Там же. С. 167), обсуждавшееся в переписке Иваска с Адамовичем; второе двустишие — ошибка памяти Иваска. В стихотворении Одоевцевой «Вам надо уехать в Египет…» читаем:
1121
Из стихотворения «В день Покрова. II» (