Когда метель утихла, Бабушка поднялась с лежака, надела унты, штаны, парку и сказала:
— Кто-то хочет пойти погулять.
— Я пойду с тобой, Бабушка.— Я испугалась за нее.
— Что ж, я настолько стара, что не могу пойти одна? — В голосе ее слышалась строгость, но глаза оставались добрыми. Она потрепала меня по щеке, хотя я и поступила невежливо. Мне следовало промолчать. Мама, всегда отличавшаяся хорошими манерами, делала вид, что ничего особенного не происходит, и продолжала нянчить ребенка. Разве мать ее мужа не может выйти на улицу, если ей так захотелось? Когда Бабушка пошла к выходу, чужак тронул ее за плечо, словно пытался остановить. Но она оттолкнула его, и я схватила чужака за руку, чтобы он не пошел за ней. Он сжал ладони с изуродованными пальцами. Он тоже все понимал.
На следующий день мы вышли на улицу и нашли Бабушку. Похоронили ее на холме под грудой камней, потом оплакивали положенный срок. За это время никто из нас никуда не выходил и даже не снимал одежду. Отец тоже умер. Мама с чужаком отнесли его к другим мертвым, и мы снова принялись скорбеть.
Все мы тощали, но чужак, я заметила, становился тоньше быстрее нас, губы его потрескались и кровоточили. У Мамы кончилось молоко. Она решила, что нужно убить и съесть одну собаку. Собаки тоже голодали, и мяса на них было мало, а то, что было, не доставило нам радости. Собаки наши — хорошая выдрессированная упряжка, и если бы мы съели их всех, у нас не осталось бы никакой надежды. Как мы пойдем через лед? Поэтому мы выжидали до следующей собаки как можно дольше. Что-то могло случиться, и у нас осталась бы, по крайней мере, часть упряжки.
Начиналась новая метель. Даже если бы люди из ближайшего поселка попытались послать нам помощь, они не смогли бы до нас добраться.
Маленькая сестра сначала плакала, потом стала только всхлипывать. Вскоре Мама подозвала меня.
— У меня пропало все молоко. Она голодает. Будет жестоко заставлять ее страдать. Ты тоже голодаешь.
У нас сохранилось несколько ремней из тюленьей кожи, которые мы решили съесть в крайнем случае. Я помогла ей выбрать один и задушить маленькую сестру, потому что Мама сильно ослабла. Когда пришла моя очередь, я сказала:
— Жизнь для меня пока еще легче, чем смерть, Мама. Я попробую побороться за себя.
Мама разрешила мне жить, хотя она была заботливой матерью и не хотела видеть, как умирают от голода ее дети.
Я решила ехать за помощью. Чужак совсем заболел и ничем помочь нам не мог. Можно было ожидать, что он вот-вот уйдет на лед. Мама ослабела настолько, что почти уже не двигалась. У нас оставалось четыре собаки, поэтому я убила одну на еду и запрягла остальных. Трех собак мало, чтобы тянуть обычные нарты, но я тогда была ребенком и сильно отощала. Кроме того, я могла бежать почти весь путь.
Чужак увидел, что я гружу нарты, и жестами дал понять, что хочет узнать, куда я собираюсь. К тому времени мы уже немного научились разговаривать жестами. Я указала на Маму и на себя, пошевелила пальцами, показывая «много других людей», потом махнула рукой в сторону ближайшего поселка. И жестами показала, как будто ем. Чужак предложил отправиться со мной.
Помощи от него вряд ли стоило ждать, но так оставалось больше собачьего мяса для Мамы. Единственное, в чем чужак мог бы помочь, это поставить нарты обратно на полозья, если бы они вдруг перевернулись в снежном заносе, потому что он был выше меня. Я разрешила ему ехать со мной, и он взял свой ящик.
Сначала он шел за нартами. Собаки, хотя им и досталась часть мяса убитой товарки, ослабели и бежали медленно. Вскоре чужак тоже устал и лег на нарты поверх спальных шкур. Весил он к тому времени очень мало, может быть, чуть больше, чем я, и, когда я бежала позади, помогая упряжке переваливать через трудные места, лишний груз не сильно замедлял собак.
Перед наступлением ночи я попыталась построить снежную хижину. Я не очень умело вырезала блоки (это мужская работа, хотя я видела, как это делается), и поэтому мне так и не удалось сделать купол. Но по крайней мере стены защищали нас от ветра.
На следующий день мне пришлось помочь чужаку влезть на нарты. Перед этим он попытался запрячь собак, но сквозь его перчатки сочилась, пачкая снег, кровь. Собаки сорвались и принялись лизать окровавленный снег, потом завыли.
Конечно, у нас не было с собой еды. Но я взяла Бабушкину лампу, где осталось немного жира. Мы растапливали лед и пили воду, чтобы заполнить животы. Но чужак все равно ослаб очень сильно.
Позже днем первая собака упала, и две оставшиеся тащили ее, пока она не умерла. Я положила ее тощее тело на нарты. Когда мы остановились, я отрезала окорока для нас, а остальное скормила собакам. Чужак от мяса отказался; на следующий день он едва смог доползти до нарт.