Стоит ли говорить, что обладатель столь незаурядного таланта заинтриговал меня необычайно. Сам он, впрочем, все мои попытки к сближению встречал с прохладцей, ясно давая понять, что любому обществу предпочитает уединение, и я долгое время не мог решить, чем же вызвана такая необщительность — своеобразием ли характера или, может быть, болезненным осознанием физической ущербности?
Саймон один снимал несколько комнат и, судя по всему, в средствах особо стеснен не был. Никаких отношений с товарищами по учебе он не поддерживал, хотя в любой компании был бы, конечно, принят с радостью: всех восхищали его живой ум, изысканные манеры и, не в последнюю очередь, выдающиеся познания в различных областях литературы и искусства.
Время шло, и барьер природной застенчивости стал давать первые трещины. Постепенно мне удалось завоевать расположение своего талантливого студента, и очень скоро мы стали встречаться у него на квартире, коротая вечера в долгих беседах. Тут-то впервые и узнал я о непоколебимой вере Саймона в оккультные науки, в магическую силу тайного знания. Кое-что рассказал он и о своих итальянских предках (один из них был вроде бы лицом, приближенным к Медичи), которые перебрались сюда в незапамятные времена, спасаясь от каких-то обвинений, предъявленных инквизицией. Из всей истории этой явно следовало, что патологический интерес к черной магии передался моему новому другу по наследству. Стал я понемногу узнавать и о собственных его изысканиях в тех областях знания, которые принято считать запретными. Оказалось, например, что сюжеты рисунков, в великом множестве разбросанных по всем комнатам, были заимствованы им из сновидений; ничуть не менее удивительные образы нашли свое воплощение в глине. Что же касается книг, — старых и в большинстве своем очень странных, то квартира Саймона была просто-таки завалена ими. Из знакомых названий я отметил про себя «Де мастикационе мортуорум ин тьюмулис» Ранфта (издание 1734 года); по-видимому, бесценный греческий перевод «Кабалла сабот», датированный 1686 годом; «Комментарий к чернокнижию» Майкрофта и скандально нашумевшую в свое время «Загадку червя» Людвига Принна.
Осенью 1933 года отношения наши были внезапно прерваны известием о смерти его отца. Даже не попрощавшись со мной, Саймон оставил колледж — как впоследствии оказалось, навсегда — и спешно отбыл на Восток. Неизгладимый след оставили в душе моей эти несколько месяцев странной дружбы: я успел не только проникнуться глубоким уважением к Саймону, но и всерьез заинтересоваться его творческими планами, весьма, кстати, обширными, — кажется, он намеревался взяться за изучение истории колдовских культов Америки, а также продолжить работу над романом, посвященным суевериям и механизму воздействия их на человеческую психику... Увы, за все это время он не написал мне ни строчки, и вплоть до этой случайной встречи на деревенской улочке я не имел ни малейшего представления о том, как сложилась дальнейшая судьба моего друга.
Мальоре окликнул меня первым — иначе мы бы, наверное, разминулись. Он неузнаваемо изменился: резко постарел, весь как-то сник, я бы даже сказал, опустился. Лицо его осунулось и побледнело; тень от черных кругов под глазами запала, казалось, глубоко вовнутрь, в самый взгляд. Саймон протянул руку, и я с ужасом увидел, как дрожит его ладонь, как напряженно застыло искаженное нервной гримасой лицо. В привычной своей великосветской манере он осведомился о моем здоровье, но голос его прозвучал неожиданно глухо и слабо.
Объяснив в двух словах причину собственного появления в Бриджтауне, я сам с нетерпением приступил к расспросам. Выяснилось, что с момента смерти отца он живет здесь, в фамильном особняке, много и напряженно работает над новой книгой и очень надеется, что усилия его будут в конечном итоге вознаграждены. Сославшись на усталость, Саймон извинился за свой неряшливый вид и недвусмысленно подвел черту: конечно, хотелось бы побеседовать пообстоятельней, но в ближайшие дни он будет занят; на следующей неделе, может быть, сам заглянет ко мне в гостиницу, а пока — должен бежать: нужно успеть еще в лавку за бумагой...
Распрощавшись с непонятной для меня поспешностью, он развернулся, чтобы уйти; в этот момент я взглянул на его спину и замер, будто пронзенный током. Горб вырос чуть ли не вдвое. Что могло явиться причиной столь страшных перемен — неужели изнурительная работа? При мысли о саркоме у меня мороз прошел по коже.