«В Москве проведены аресты в высших военных кругах. В числе арестованных маршалы СССР Крестинский, Тухачевский и Розенберг».
Русских читателей это нисколько не удивило. Кто, в самом деле, разберет, какие там у них маршалы? Тут своя жизнь, свои начальники, свои секретари, шефы, от которых зависит благополучие. Известно, у кого какая жена, где и какая вилла и садик, кто как относится к подчиненным и в каком кружке бывает. Неизбежный отрыв произошел не только от России, но и от остального эмигрантского мира.
— Когда приезжаю в Париж в обычный отпуск— рассказывает мне много лет живущий в Марокко русский, — иногда захожу в церковь на рю Дарю. Встречаю старых приятелей по такси. Я ведь тоже таксистом несколько лет был. Ужасно постарели и опустились люди. Завидуют, что хорошо устроился в Марокко. Очень быстро выясняется, что говорить не о чем. Не хвастаться же перед ними своим благополучием, особняком с пальмами, лакеем-арабом, собственным автомобилем? Ничего не поделаешь, произошло «классовое расслоение», как выражаются социалисты.
— У нас, как и всюду, конечно, люди объединяются, но не по культурным или иным признакам, а просто по капиталу, — жаловался другой русский. — Это скучно, но такова жизнь. Да и в культурном отношении происходит известное расслоение. Годами говорим на службе по-французски, читаем преимущественно французские книги и газеты, забываем русские термины, путая даже среди своих французское с нижегородским.
Национального в нас остается лишь церковь да гастрономия. Еще легче втягивается во французскую жизнь молодежь. Материальное положение ее несравненно лучше в Марокко, проще со службой и натурализацией. Легче устанавливаются знакомства и связи. Но по-русски говорят скверно.
Как это ни странно, совершенно чистую русскую речь мне удалось встретить лишь в настоящем марокканском доме. Хозяйка его — вдова крупного марокканского деятеля, умершего два года назад. Дочь русского помещика и члена Государственной Думы, она задолго до войны попала по предписанию врачей в Алжир, где познакомилась с европейски образованным марокканцем, офицером султанской армии. Молодые люди полюбили друг друга и отправились в Россию за родительским благословением. Потом повенчались, и русская барышня перебралась с мужем в Марокко. Потянулись долгие годы жизни в Рабате. Рождались и росли дети, получавшие образование в Париже; муж занимался общественной деятельностью; жена постепенно становилась пламенной патриоткой своей новой родины. Отличная пианистка, она продолжала усиленно заниматься, давая уроки музыки молодым марокканкам и иностранкам и пропагандируя здесь Мусоргского, Римского-Корсакова и Бородина. Ее дочь, молодая лицеистка, унаследовала музыкальные способности и нежную любовь к русским композиторам от матери, а наружность — глубокие сверкающие глаза и стройность фигуры — от отца, но по-русски она не говорит.
— Мне и самой редко приходится говорить на родном языке, — мягко, совсем по-московски, рассказывает хозяйка, — больше по-арабски или по-французски. Давно уже нигде не бываю и никого, кроме своих учениц, не вижу. Жизнь складывается по-новому.
Осевшие здесь в наше время русские думают иначе. Нельзя на положении отрезанного ломтя долго висеть в воздухе, и рано или поздно человеку приходится включаться в какую-нибудь систему, если не политическую, то хотя бы логическую.
И люди включаются. В Марокко это произошло в наилучших условиях, поэтому и русским гораздо легче живется. А скучно, так где им теперь по всему миру не скучно? Привыкают, кто и как может...
Марокко, 1937 год
Экзотический роман
Вечер. С хозяином дома мы сидим после ужина на низких диванах и пьем кофе. В открытую дверь виден внутренний садик с потемневшей уже громадной цветочной клумбой. Освещенная электрической лампой, просторная комната обставлена по-арабски: ковры, маленькие круглые столики и только в углу большое американское бюро с телефонным аппаратом.
— За десять лет жизни в Алжире, — говорит хозяин, — я здесь чувствую себя как дома. Впрочем, и раньше, уже в самом начале эмиграции, мне представлялся своеобразный случай осесть и пустить, что называется, корни. Но это было бы уж слишком экзотическое устройство, и не в Северной, а в самых дебрях Центральной Африки. Я тогда работал там по постройке железной дороги у бельгийцев. Участок у меня был большой, в самой глуши, и до ближайших пунктов бельгийской компании было два-три дня пути по лесным тропинкам. Местность — степь, поросшая низкорослыми, корявыми деревьями, холмами и травой, а дальше — леса. Жить пришлось с одним помощником-европейцем и двумястами неграми-рабочими в лагере, окруженном бамбуковой оградой от нападений шакалов и леопардов. Вечером выходить из лагеря считалось опасным, не только из-за зверья, но и соседей — бродячего дикого племени, пользовавшегося самой дурной славой. Когда я сюда направлялся, мне рекомендовали держаться от них подальше. Эта дикая орда состояла из нескольких тысяч человек и промышляла разбоем и охотой, а управлялась царицей, которая вызывала суеверный страх у моих негров.