После образования ГДР в 49-м году деревня Рютерберг очутилась в пограничной ничейной полосе, называемой там «мертвой». Сначала ее отгородили трехметровой высоты стеной от реки, чтобы никто не сбежал вплавь, затем со всех сторон обнесли металлической оградой с колючей проволокой, построили ворота и поставили возле них пограничный пост. Но и это показалось недостаточно герметичным. Протянули еще две полосы ограждений, а в лесу вокруг деревни разбросали капканы и выпустили овчарок на длинных поводках.
— Гостей к нам оформляли, как за границу, прощупывали в министерстве госбезопасности, — рассказывал мне деревенский бургомистр. — Мы смертельно устали от такой жизни. Утром железные ворота со скрипом растворялись, автобус вез в Демиц одних на работу, других — на учебу, своя школа в Рютерберге закрылась. Во второй половине дня людей перевозили обратно, и ворота запирались на замок. Мы жили на берегу Эльбы, но не ощущали этого, не видели реки. Или, заболеет, скажем, водитель машины, на которой нам привозили продукты, и мы остаемся без хлеба и молока — оформлять нового водителя долго и муторно.
Наверное, потомки нынешних жителей деревни не поверят, что их предки, не совершив ничего предосудительного, в мирное, бескровное время, десятки лет провели, как в концлагере.
До падения Берлинской стены почти что ежедневно мне приходилось пересекать государственную границу ГДР через Чек-Пойнт-Чарли на Фридрихштрассе и въезжать в Западный Берлин. Я попадал в другой мир — к людям, жившим в совершенно иных измерениях. Немцы здесь были другими, даже по языку. На немецкий язык в ГДР наложили отпечаток, во-первых, сам строй с его социалистическими реалиями, во-вторых, русско-советская терминология с ее бесконечными сокращениями (время от времени в гэдээровской прессе появлялись осторожные фельетоны в защиту немецкого языка).
В свою очередь в Западной Германии воздействие на немецкий оказал английский, там прочно утвердились американизмы. Слава Богу, что Германия объединилась в конце XX века, а не в середине следующего, как того желал Эрих Хонеккер, естественно, при условии, что обе ее половины будут социалистическими. Мне не раз приходилось присутствовать при общении «осей» — восточных и «весси» западных немцев. Разумеется, они прекрасно понимали друг друга, но постоянно что-то уточняли. К примеру, одно, казалось бы, для всех немцев понятие: «отдел кадров» у западных звучал как «Персональный отдел», а у восточных почти по-русски, но на немецкий лад одним словом: «Kaderabteilung».
Ярче всего контрасты в немецкой жизни были видны на Шпрее. Две половины Берлина с годами все дальше уходили в разные стороны.
Западный Берлин становился все более космополитичным — сюда устремились сотни тысяч турок, югославов, арабов и африканцев, они везли с собой свои традиции, образ жизни, религию, кухню (к примеру, на каждом шагу стал продаваться турецкий бутерброд с жареным мясом и овощами — денер-кебаб). В Восточном — часто слышалась русская и польская речь, в магазинах, кафе и общественных туалетах висели таблички на трех языках, а в «Центруме» — крупнейшем универмаге на Александерплац диктор предупреждал о возможности карманных краж на немецком, русском и польском. При этом казалось бы, парадокс Восточный Берлин остался более немецким, чем Западный. Тут сохранилось, к примеру, куда больше уютных, чисто немецких пивнушек: «гастштетте» и «бирштубе». Главное же, на мой взгляд, заключалось в том, что там сохранился прусский дух. Социализм Ульбрихта Хонеккера как бы законсервировал его: были реставрированы величественные и угрюмые, серого цвета административные и исторические здания — символ прусской государственности, царила прусская строгость нравов, остались шагистика и гусиный шаг в армии, тяжеловесность военных и гражданских обрядов, порядок в духе кайзеровских времен.
Но среди немногого, что, помимо неистребимых черт немецкого характера, объединяло этот поделенный пополам народ — была бюрократия, одинаково зевающая, подозрительно смотрящая тебе в зрачки.
В России в бюрократическом заборе всегда можно найти щель, иногда даже широкий лаз — позволю себе перефразировать известный сталинский тезис: взятки решают все. У немцев обнаружить такую щель практически невозможно; мне, как человеку, испытавшему обе — восточную и западную — формы бюрократии, трудно сказать, какая лучше. Кажется, обе хуже.
Заживление кости
В ночь со 2-го на 3-е октября 1990 года я был зажат толпой в районе Бранденбургских ворот в центре бывшей и будущей столицы Германии. Ровно в полночь ударил Колокол Свободы, и все, кто пришел в центр Берлина, словно помешались. Искрились фейерверки и бенгальские огни, плескалось море флагов, над всем пространством между Бранденбургскими воротами и Рейхстагом плыли мелодии Бетховена, Россини и Брамса. Какой-то экзальтированный тип обдал всех стоявших рядом, в том числе и автора этих записок, шампанским. Такой коллективной эйфории я не видел еще никогда. Люди смеялись, плакали, ликовали.