С прозвищем «Поручик» майор Александр Щербинин прожил в горных путешествиях и альпинистских восхождениях лет пятнадцать и, как я полагаю, дорожил им больше, чем своим воинским званием. Подготовка нашей экспедиции удачно совпала с его выходом в запас, поэтому он с самого начала имел возможность посвятить себя организации Трансглобальной. Мы все были солидарны в том, что Поручику везло в жизни, если под везением понимать умение добиваться желаемого. Он долго мечтал о далеких путешествиях, и я думаю, что даже в самые тяжелые дни армейской службы у него не было сомнений в том, что когда-нибудь он сполна испытает чувство свободы, которое они дают человеку. Его мечта сбылась, когда он по-настоящему встал на нога. Его по-мальчишески звучащую фразу: «Я поручик Щербинин, и со мной вам повезло трижды» можно было провозгласить девизом Трансглобальной как серьезную гарантию ее благополучия.
В нашем походе к мысу Челюскин Поручик занимался радиосвязью, и то, что у нас все время была регулярная, надежная голосовая связь с Москвой, — заслуга Поручика, профессионала радиста, и его московских друзей радиолюбителей.
Нельзя сказать, что мы были супергруппой, хотя, наверное, мы были близки к идеалу. Чего нам не хватало, так это главного — самоотверженности, желания жертвовать собой во имя общего дела. Правда, у нас были парусный опыт, который мы смогли использовать в условиях движения по суше, и накопленные за 25 лет навыки зимнего туризма.
Наше карабканье по сугробам, загромоздившим лед Обской губы, рано или поздно должно было кончиться — и чем дольше длилось это столь не характерное для здешних мест затишье, тем неотвратимей должна была грянуть пурга. И вот однажды это случилось. Ветер, дувший утром с юго-востока, к обеду крутанул на север и остановил нас. А к вечеру мы не узнали нашей мирной Обской губы.
В первые сутки той пурги мы проспали часов пятнадцать, изредка возвращаясь к действительности, а затем вновь погружаясь в блаженный сон под грохот палаточного каркаса, свист ветра в вантах снегоката и монотонного стука карабина о мачту.
Вообще, шторм на суше всегда был для нас началом гарантированного отдыха и свободы от тяжелых экспедиционных работ. Это совсем не то, что шторм в море, когда трудно заставить себя заснуть — особенно, если рядом земля или ты знаешь все слабые места крепления киля к корпусу на своей яхте и толщину фанерной палубы, на которую обрушиваются тонны воды.
Время от времени, по нужде и из любопытства, мы все же выползали из палатки. Снаружи без экипировки можно было находиться не дольше, чем под водой, когда через минуту необходимо вынырнуть на поверхность и отдышаться. Впрочем, выходы «в мир» неизменно поднимали настроение. Народ после этой процедуры вползал в палатку окончательно очумевшим, но с массой свежих впечатлений, которыми делился с остальными, устраиваясь в спальнике. Все было прекрасно — даже несмотря на то, что иногда приходилось одеваться и идти откапывать нарты, поскольку бензин в примусах уже кончился...
Но вынужденное бездействие, такое сладостное вначале, быстро надоедает и к третьему дню становится совершенно невыносимым. Мы с Полковником постоянно выглядываем наружу, чтобы не прозевать начало ослабления ветра. Полковник уже давно бы отдал швартовы, но мы с Тимой еще не совсем созрели для этого. Полковник рвется вперед и все, что творится в его душе, уплотнил до двух слов: «Ритка ждет!» Мне тоже не сидится на месте. Еще бы, ведь на глазах гибнет экспедиция, а тут такой шанс — рвануть с этим ураганным ветром! Слишком уж много времени упущено. Вся надежда на несколько оставшихся мартовских и апрельских недель. Я знаю, что Тима мысленно прокручивает варианты движения под парусом, — но, судя по молчанию, пока ничего не придумал. Я и сам неплохо разбираюсь в парусном деле, а все же и мне невдомек, что сейчас ставить. На яхте проще: воткнул штормовой стаксель, вот и решена проблема. Мало — добавляй. А здесь надо попасть в точку — и чтоб тащило, и чтоб без переломов.
И вот, когда все «за» и «против» взвешены несчетное число раз, так что уже трудно упомнить все их плюсы и минусы, вдруг слышится возглас: «Ну что, идем?» И не было за все наши годы ни одного отрицательного ответа на этот вопрос, потому что каждый уже изнемог под бременем сомнений и велик соблазн вообще избавиться от них. «Конечно, идем!» — подхватываем мы, и от страха сладко замирает сердце, и радостно сознавать, что в прошлую минуту вернуться уже нельзя, она ушла, как уходит вдаль суша от плывущего корабля.