Пурга стала нашим попутчиком. Раньше, в силу традиций отечественного туризма, нам и в голову не пришло бы двигаться в пурге — тем более с этой, казалось бы, хрупкой, перегруженной парусами машиной. Теперь же достаточно было видимости в 70-100 метров, чтобы мы тронулись в путь. С каждым днем все настоятельней становилась необходимость двигаться быстрее. Один раз, идя ночью, мы забрались в громадные торосы. Объезжали их удачно, пока не въехали в самую гущу. Они чернели в лунном свете, как большие валуны в русле реки, и мы под хлопанье парусов тащили через них свой снегокат. Надо было бы остановиться и дождаться утра, но нас влекли вперед ветер и наше неукротимое стремление добраться до мыса Челюскин.
Хотя в нашем распоряжении были полные сутки, времени катастрофически не хватало, и мы уже не успевали ни заштопать перчатки и бахилы, ни сделать нормальные дневниковые записи. Машина была запущена. Работа, еда, сон. Спали по 5-6 часов, работали по 14, остальное время тратили на организацию ночлегов.
Однажды выдался относительно легкий день. Я это почувствовал еще утром, когда вышел из палатки, прикинул направление ветра и сразу понял, что грот будет стоять на моей стороне, поэтому снегокат поведет Тима. Вообще, это было очень кстати, потому что последние четыре дня мне приходилось вести наш караван, на ходу выбирая маршрут в торосах.
Конец марта. Над Обской и Гыданской губами постоянно дул ветер и сыпал снег. Нам волей-неволей приходилось идти вперед. Поручик говорил, что мы «озверели». Работа укрепила наш дух, мы освоились в суровых условиях Севера, и могли в любую непогоду продолжать путь. В нас пробудились какие-то скрытые силы, это не было удачей дня или эпизодом. Просто у нас накопился опыт. Машина, которую мы создавали в течение трех лет, обкаталась, обрела «боевые» качества. Сами мы за эти годы стали профессионалами путешествий на парусном буере. Для нас теперь не было ничего невозможного. Мы летели к невидимым берегам Таймыра, навстречу пурге пересекая громадный Енисейский залив; Полковник отчаянно боролся с рулежкой, но все же сохранял нужное направление. Рулил он виртуозно и, казалось, не ведал усталости. В непроглядной снежной пелене я, случалось, на протяжении целых часов видел только его синие рукавицы, мелькавшие перед моей физиономией, — ему одному удавалось обуздать снегокат на таком ветру. Лицо Полковника превратилось в сплошную ледышку от подбородка до лба, и было непонятно, как он умудрялся различать дорогу сквозь эту ледяную маску.
Мы дошли до Диксона 3 апреля, ранним утром. Многочисленные постройки, сооружения, столбы и трубы на берегу мешали найти тот крест, который в 1922 году поставил Никифор Бегичев на могиле норвежского полярного путешественника Тессема. Наконец мы нашли его, заваленный кучей мусора, но дальше нас ждало еще большее разочарование. «Водяное небо» взяло нас в полукольцо уже за два дня до Диксона. Его не было только с восточной стороны, над самим Таймыром. Тогда мы не придали этому большого значения и продолжали делать свое дело.
Даже тогда, когда нам сообщили в Диксоне, что дальше пути нет, мы все еще верили, что как всегда найдется какой-нибудь выход. Не поддавался сознанию тот факт, что льда, по которому мы должны были идти от Диксона до мыса Челюскин, уже не существовало. В апреле там уже было открытое море.
«Ну, может быть, есть припай шириной в километр или хотя бы метров двести-триста?» — этот вопрос мы задавали всем диксонцам, более-менее знавшим северное побережье Таймыра. «Аномальный год, сильные и длительные южные ветра, они-то и оторвали припай... Все экспедиции, находящиеся на пути к Северному полюсу, попали в трудное положение...» Увы, нам могли сообщить только эти неутешительные сведения.
Постепенно мы осознали, что шансов у нас нет.
Мы улетели из Диксона, пройдя 1600 километров и располагая запасом продуктов еще на полтора месяца. В самолете нам по-прежнему казалось, что в целом мире нет сил, которые могли бы противостоять нашему движению к цели.