Ранним апрельским утром 1940 года тяжелый пассажирский самолет «Дорнье» поднялся с берлинского военного аэродрома. В салоне сидели еще несколько человек, но они летели по своим делам, а я — по своим. Впрочем, даже если бы они стали меня расспрашивать о моей миссии, я ничего не смог бы толком им рассказать. Но сердце ликовало: наконец-то мне выпало нечто стоящее, достойное настоящего мужчины! Мне было тридцать лет, и я готов был к любым превратностям судьбы. Чтобы там ни было, но я увижу эту самую таинственную, самую загадочную на земле страну...
Первая посадка была под Москвой. Мои спутники вышли, самолет заправили, и «Дорнье» взял курс на юго-запад. Затем мы садились в Омске и Хабаровске. Наконец, последняя посадка в Харбине... У самолета меня встретил японский офицер в европейском платье. Он отвез меня в туземную гостиницу в Старом городе. Там я познакомился со своим проводником тибетцем Дагма. Трудно сказать, сколько ему было лет и кто он был по профессии, но он довольно хорошо говорил по-английски и даже знал несколько немецких фраз. В Харбине мы провели два дня, знакомясь друг с другом и закупая все необходимое для нашей будущей экспедиции. В основном это были подарки, как я понял, для должностных лиц тибетской администрации. Кажется, мы нашли общий язык с Дагмой и понимали друг друга, если не с полуслова, то с полуфразы. На третий день все тот же японский офицер отвез нас на свой машине на аэродром, и легкий двухмоторный самолет японского производства с опознавательными знаками Манчжоу-Го вылетел в юго-западном направлении. Пока мы летели, Дагма внимательно изучил записку моего Гуру. Только от него я узнал, что целью нашего путешествия должен быть высокогорный монастырь, чье сложное тибетское название сводилось к двум простым словам — «Хранимый небом». На вопрос, где он находится, Дагма беспечно показывал рукой высоко вверх и говорил, что это выше того неба, по которому мы летим. Я с удивлением узнал, что у него нет никакой карты, и это ничуть его не заботило. В конце концов я понял, что мой проводник старается не обременять меня лишней информацией и прекратил все расспросы, положившись на волю тибетских богов...
Подняв тучи песка, пыли и мелкого щебня, самолет приземлился на берегу полуиссохшего соленого озера с широкими краями, походившими на ободок большой тарелки. Мы высадились, навьючили на себя два заплечных мешка с нашими пожитками и двинулись по едва приметной тропе, которая с каждым километром все круче и круче уходила в горы. Дагма сказал, что этот же самолет прилетит за нами ровно через месяц и мы должны успеть вернуться к озеру к назначенному сроку. Дагма был единственным человеком, который мог вывести меня к посадочной полосе, то есть к порогу привычного для меня мира, к цивилизации; случись что-нибудь с ним — и я рисковал навсегда остаться в этих горных дебрях... Однако мне не верилось ни во что плохое. Более того, мне казалось, что это самые счастливые, самые главные дни в моей жизни. К концу дня мы добрались до небольшого тибетского селения и там присоединились к каравану из шести яков, навьюченных мешками из сыромятных воловьих шкур с ячменем, кунжутом, мукой, чаем. В один из мешков с ячменем я запрятал теодолит, планшет, фотоаппарат, пенал с чертежными принадлежностями. Швы мешка промазали свиной кровью с рисовой мукой — для герметичности. Дагма сказал, что на некоторых бродах вода доходит почти до самых хребтин, и вьюки могут подмокнуть. Наутро мы двинулись в путь...
Мы поднимались вверх почти одиннадцать дней. И как плавно ни набирали высоту, все же, забравшись километров на пять выше уровня моря, я почувствовал все симптомы «горной болезни»: ломило в висках, грудь давила невидимая тяжесть, ныло сердце.