Автор: Как вам понравилась сегодняшняя репетиция?
Антони: Все прошло очень хорошо, спасибо. Мы как раз завершили этап, на котором режиссер объяснял, чего хочет от нас в общих чертах. Теперь, наконец, настает моя очередь — мое искусство, игра, умение работать с эмоциями… Вы знаете, эта сцена помнит так много больших актрис, ту же Вайгель, Терезу Гизе, Гизелу Май, что не остается другого выхода, кроме как набраться наглости и сказать себе однажды: «Мне безразлично, что тут было до меня». Сейчас — другая эпоха, другая Мать и другая Кураж.
Автор: Но ваша эпоха длится уже тридцать лет, в этом году — юбилей.
Антони: Да, в самом деле, с 76-го. А еще до того Вайгель приглашала меня и в 66-м, и в 69-м, и в 70-м. Она очень хотела меня заполучить. А я этого не хотела.
Автор: Но почему? Может быть, вам казалось, что после Брехта «Ансамбль» «окостенел» в своем величии и более походит на музей?
Антони: Нет, как раз пока Вайгель не умерла, это был великий театр и, безусловно, живой. Если он и запылился слегка, то сильно позже. Просто я по молодости предпочитала другие площадки. Позволяющие работать более… интенсивно, что ли. Понимаете, кругом тогда такое творилось: Пражская весна, волнения 1968 года, потом лишили гражданства Вольфа Бирмана.
Автор: Лишение барда и правозащитника Бирмана гражданства ГДР, насколько я понимаю, стало началом «войны» между руководством СЕПГ и левой интеллигенцией. Начался исход из страны людей искусства, в том числе множества ваших коллег. Почему вы остались?
Антони (улыбаясь): Может быть, из чувства противоречия: я всегда поступаю не так, как другие. Ненавидела так называемые «тенденции» и ненавижу до сих пор. И потом — тот, кто желает остаться САМИМ СОБОЙ, останется им где угодно.
Автор: И у вас получилось? Несмотря даже на резкие перемены трупп, политического климата, власти?
Антони: Я всегда оставалась, что называется, современным человеком. Мне интересно в каждом новом сегодняшнем дне. Интересно наблюдать, как постоянно, ежеминутно видоизменяется организм театра…
Автор: Если он видоизменяется постоянно и ежеминутно, то, наверное, от Брехта в «Ансамбле» уже ничего не сохранилось?
Антони: Пожалуй, сохранился стиль. Стиль работы лучших из моих коллег в команде с режиссером, над собой…Говоря проще, есть несколько позиций: мы лучше подготовлены к спектаклю. Мы больше читаем, больше думаем. И поэтому можем позволить себе быть на сцене умнее.
Эпилог. Вне измерений
Мы выходим на балкон. Над театром вращается похожий на рекламу аспирина неоновой блин с выложенными крест-накрест словами Berliner Ensemble. Наш провожатый, Вернер Риман, обозревает округу хозяйским взглядом: со всех сторон «растет» холодноватый современный Берлин. Слева от театра — строение из стекла и алюминия неприятной аморфной формы…
Вернер Риман (удовлетворенно): …Оно уже на метр в землю ушло. Почвы у нас тут болотистые, нельзя такую тяжеловесную дрянь строить...
От автора: С куда большей симпатией относится он к примостившемуся справа старинному кабачку «Ганимед», который явно можно считать «филиалом» «Берлинского ансамбля». С этим заведением связан основной «корпус» баек и веселых воспоминаний, какие имеются в коллективной памяти любого художественного сообщества. Начинаются они обыкновенно так: стоят артисты за барной стойкой…
Риман: …а пиво все не несут. Я решил пошутить: подхожу сзади к одному парню и говорю голосом Вайгель (у меня очень хорошо получалось ее передразнивать): «Третов, зайди ко мне в кабинет!» Он, конечно, подпрыгивает, но и все вокруг как-то странно улыбаются. Я оборачиваюсь — сзади меня стоит Хелена и качает головой: «Очень хорошо, Риман, очень хорошо. И ты, пожалуйста, тоже зайди!
От автора: Последние слова Вернер произносит уже в верхнем фойе, куда мы вернулись, слегка замерзнув на свежем воздухе. На секунду задерживаемся перед самым «мистическим» объектом в этом театре: стеклянной витриной, где собраны гипсовые маски артистов, которые играли здесь. В разные годы их делали разные гримеры — для удобства своей работы. Теперь получился импровизированный музей. Сотни неподвижных гипсовых лиц.
Риман (подмигивая): Пока, мои хорошие, до завтра…