— Вчера, брат, и меня укачало… Хотел вовсе службу бросать! — засмеялся Володя.
— Уйтить только некуда, барин… Кругом море…
Володя вошел в гардемаринскую каюту. Там уже пили чай.
— Ну, что, Ашанин, ожили? — встретили его со всех сторон вопросами молодые люди.
— Ожил, а вы, господа, как?
— Вчера все как есть в лоск лежали, — заметил курчавый, красивый брюнет Иволгин.
— И собирались в отставку?
— Собирались! — рассмеялся Иволгин. — Разве и вы тоже?
— Я сбежать даже собирался.
— Ну, а теперь вас нисколько не укачивает? — допрашивал Иволгин.
— Нисколько!
— Ни капельки?
— Ни капельки!
— Вы не хвастаете?
— Честное слово.
— Счастливец! Меня все еще чуть-чуть мутит… Зато наверху нисколько.
— И меня нисколько не укачивает! — заметил плотный, здоровый рыжий молодой человек.
— Еще бы такого быка, как ты, укачать. И то удивительно, что вчера тебя свалило.
— А вот бедный наш Кошкин так и сегодня еще в антимонии находится, — заметил рыжий юноша. — Еще бы: зачем он такой спичка!
— Не всем быть таким быком, как ты… И фамилия-то у тебя такая: Быков! — раздался с койки раздраженный голос.
— А знатно трепало вчера, господа.
— А как сегодня? — спросил Володя.
— Валяет порядочно, но куда легче…
Володя не без некоторого страха пил чай и уписывал черствые булки с маслом и сухари.
А что как после еды его снова укачает?
Но голод давал себя знать, и Володя удовлетворил по возможности свой волчий аппетит, рассчитывая сегодня поплотнее пообедать.
За пять минут до восьми он вышел наверх и сегодня не только без всякого страха смотрел вокруг, а с каким-то вызывающим чувством, словно бы и он принимал участие в победе над вчерашним штормом.
Море еще бушевало. По-прежнему оно катило свои седые волны, которые нападали на корвет, но сила их как будто уменьшилась. Море издали не казалось одной сплошной пеной, и водяная пыль не стояла над ним. Оно рокотало, все еще грозное, но не гудело с ревом беснующегося стихийного зверя.
Ветер уж не ревел, срывая гребни волн, с яростью бури и не раздражался бешеными порывами, а, свежий, очень даже свежий, дул ровно, с одинаковой силой, далеко не доходя до силы шторма.
И «Коршун», пользуясь попутным ветром, несся, весь вздрагивая и раскачиваясь, в бакшаг узлов по десяти, по двенадцати в час, под марселями в два рифа, фоком и гротом, легко и свободно перепрыгивая с волны на волну. И сегодня уж он не имел того оголенного вида, что вчера, когда штормовал с оголенными куцыми мачтами. Стеньги были подняты, и, стройный, красивый и изящный, он смело и властно рассекал волны Немецкого моря.
Горизонт был чист, и на нем то и дело показывались белеющие пятна парусов или дымки пароходов. Солнце, яркое, но не греющее, холодно смотрело с высоты неба, по которому бегали перистые облака, и доставляло большое удовольствие старому штурману Степану Ильичу, который уже брал высоты, чтобы иметь, наконец, после нескольких дней без наблюдений, точное место, то есть знать широту и долготу, в которой находится корвет.
И все лица словно просветлели. И когда в восемь часов утра вышел к подъему флага капитан, все с каким-то безмолвным почтением взглядывали на него, словно бы понимая, что он — победитель вчерашнего жестокого шторма.
Глава пятая.
Спасение погибающих
I
Хотя на баке еще сильно «поддавало»[60] и нос корвета то стремительно опускался, то вскакивал наверх, тем не менее Ашанин чувствовал себя отлично и окончательно успокоился. Бодрый и веселый, стоял он на вахте и словно бы гордился, что его нисколько не укачивает, как и старого боцмана Федотова и других матросов, бывших на баке.
Увидав Бастрюкова, который по обыкновению, стоя на вахте, не оставался без работы, а плел мат и мурлыкал себе под нос какую-то песенку, Володя подошел к нему и поздоровался.
— Здравия желаю, барин, — весело приветствовал его Бастрюков. — Хорошо ли почивали?
— Отлично, брат.
— Вчерась-то вас не видно было; верно укачало… Ну, да и качка же была. Мало кого не тронуло, особливо кто здесь не бывал.
— А тебя вчера укачало?
— Меня не берет, барин… Нутренность, значит, привыкла, а как первый раз был в этом самом Немецком море, так с ног свалило. Через силу вахту справлял.
— И меня, брат, совсем укачало.
— То-то на вахту не выходили…
— Не мог, — невольно краснея, проговорил Ашанин и подумал: «А вот матросы же могли… их также укачивало».
— Отлеживаться лучше-то.
— Зато сегодня меня нисколько не укачивает, Бастрюков. Ни капельки.
— То-то вы, баринок, такой веселый. Это бог, значит, к вам милостив… дает вам легче справлять службу.
— Ведь и теперь качка порядочная. Не правда ли?
— Здорово покачивает.
— А мне ничего, — с наивной радостью говорил Володя.
— Теперь вам, барин, никакая качка не страшна после вчерашнего. Нутренность ваша, значит, вся вчера перетряслась и больше не принимает качки. Шабаш, мол. Другие есть, которые долго не привыкают.
Володя заходил по баку, стараясь, как боцман Федотов, спокойно и просто ходить во время качки по палубе, но эта ходьба, заставляя напрягать ноги, скоро его утомила, и он снова подошел к пушке, около которой стоял Бастрюков.
Его как-то всегда тянуло поговорить с ним.
— А вчера шторм-таки сильный был, — начал Володя.
— Д-д-д-а, было-таки. Не дай бог, какая ночь… Совсем страшная… Ну, да с нашим «голубем» и страху словно меньше и завсегда обнадеженность есть. Он башковатый… и не в такую штурму вызволит.
— А страшно было?
— Как еще страшно… Во втором часу ночи самый разгар был… Бе-да.
— Ты разве боялся?
— А то как же не бояться? — переспросил Бастрюков, ласково улыбаясь своими добрыми умными глазами. — Всякий человек боится, потому что никто не согласен в воде топнуть. Дело свое сполняй как следовает, по совести, а все-таки бойся… И всякая тварь гибели боится, а человек и подавно. А который ежели говорит, что ничего не боится, так это он, милый барин, куражится и людей обманывает. Думает, и в самом деле, примерно, цаца какая, что ничего, мол, не боится… А я так полагаю, что и капитан наш — уж на что смелый, а и тот бури боится, хотя по своему званию и не показывает страху людям… И, по-моему, по рассудку, еще больше других боится…