Вытащив из кармана носовой платок, я помахал им во все стороны на случай, если вблизи будет проходить какое–нибудь подходящее судно. Но судна не было. Взобравшись повыше на один из чемоданов, я внимательно стал осматривать горизонт, прикрыв глаза ладонью руки. И, о радость…
— Земля! Земля!
II
…Уже шесть месяцев, — как я живу на необитаемом острове. Какая роскошь! Какие удобства! Вспоминая свою жизнь на Лемносе, на Халках, а затем на копях Перник в Болгарии, я отдыхаю телом и духом, окреп, пополнел. При спуске с чемоданов на берег приятно щекотало мою гордость — полное отсутствие места для регистрации и предъявления визы. Чемоданов никто не осматривал, никто не давал понять, что лучше всего мне забрать эти чемоданы и возвратиться на родину…
Вознеся благодарственную молитву Богу за редкую для беженца удачу, я начал осторожно исследовать остров, чтобы узнать, есть ли тут население и, если есть, то насколько сочувствует большевикам: ест ли человеческое мясо или не ест.
Опасения рассеялись, однако, быстро. Островок оказался малевьким; не только людей, не даже тигров и змей нет в помине. Ни одного консула, ни одной квартирной хозяйки, ни одного политического деятеля. Мудрая вековая тишина, вечный покой и благородное щебетание дружелюбных птиц в безопасном лесу.
Раскрыв чемодан, где хранились у меня заготовленные для Бразилии рабочие инструменты, я энергично взялся за дело. И русский топор застучал там, где никогда раньше не стучал топор европейца.
III
Да, всего шесть месяцев… А между тем, у меня сейчас уже прелестный деревянный домик из трех комнат с передней и кухней. За такой домик в Болгарии пришлось бы платить по тысяче левов ежемесячно. На кухне стоит прекрасная печь, обшитая деревом по системе одного моего приятеля и дающая 80 процентов экономии топлива; в
спальне я поставил превосходную складную кровать системы другого знакомого беженца, удобную тем, что днем она обращается в стол, после обеда — в лонгшез, вечером — в ванну, а когда иду на охоту — в пустой ящик наподобие охотничьей сумки.
Превосходный разборный шкап сделал я из растущего здесь в изобилии палисандрового дерева, куда повесил за ненадобностью на три отдельные вешалки пиджак, брюки и жилет, чтобы они не терлись друг о друга и лучше сохранились до тех пор, пока понадобятся. И вообще для всего теперь у меня есть свое место. Даже для уцелевшей каким–то образом в чемодане петербургской конфектной коробки «Блигкен и Робинсон» в гостиной стоит специальный изящный столик с инкрустациями. Ах, этот «Блигкен и Робинсон»! Я часто смотрю на коробку, грущу и уношусь воспоминаниями в счастливое прошлое… Робинзон теперь я сам. Но где ты, где ты, о Блигкен?
Говорить ли мне о всем комфорте, которым пользуюсь я на своем острове? Печь моя зимой не охлаждается, летом не нагревается; в спальне висит электрический фонарик, на котором я заставил безостановочно вращаться особым приспособлением цветной абажур; электрическую энергию я беру от прибоя волн; по острову катаюсь на самодельном деревянном велосипеде; а моя изящная лодка, в которой я совершаю послеобеденные прогулки вокруг острова, составляет мою главную гордость, так как для движения ее я изобрел вместо неуклюжих весел педали и превращаю в энергию движения свой собственный вес, который до сих пор напрасно пропадал во вселенной, не принося мне ровно никакой пользы.
Да, да. Я счастлив. Я независим. Я — президент и избиратель, я шеф полиции и гражданин. Я производитель и потребитель, купец и покупатель, оратор и слушатель, писатель на песке и на песке же читатель… Я не аристократ и не демократ, я — самодовлеющий беженец. Конференции, сессии, договоры, репарации, союзы, надувательства, предательства, мировые шантажи, вселенские жульничества… Эй, вы там, несчастные народы Старого и Нового Света…
Как вы себя чувствуете? Плохо? Ну, то–то же. А я — превосходно.
IV
Впрочем… сознаюсь. При всем счастье, которым я наслаждаюсь, меня в последнее время начинает все чаще и чаще мучить неудовлетворенность в одной области. Русские люди легко поймут, в чем дело. Я тоскую по… политическом противнике.
Ах, это политическое одиночество! Что может быть ужаснее отсутствия оппонента? Четыре месяца я не замечал подобной потребности, непрерывно трудясь с утра до позднего вечера. Но когда явился досуг и наступают свободные часы — я страдаю без споров. Я тоскую без раздора.