…Я изложил теперь вторую из двух крайних точек зрения на путешествие сюжетов. Если согласно первой из них на любой земле почти каждая легенда — гостья, надевшая местный народный наряд, то согласно второй никакая молва не в силах одолеть государственных (или, до возникновения государства, племенных) границ, все сказки и легенды — домоседки, а границы между народами и племенами представляют собой невидимые глазу, но непреодолимые для слова стены.
Сейчас, после многолетних работ ученых, достаточно ясно, что истина не может оказаться до такой степени односторонней, как любая из этих двух точек зрения.
Может быть, я поспешил, назвав Кивви-аля, вслед за А. Н. Веселовским, эстонским Рустамом. Дело обстоит гораздо сложнее.
Эстонский Кивви-аль не потому убивает сына, что это до него сделал Рустам; но очень возможно, что часть силы Кивви-аля потому хранится под камнем, что Рустам долю своей силы отдал дэву. Это ведь очень важный для развития сюжета ход. Даже если у эстонцев сказание о Кивви-але возникло независимо от эпоса о Рустаме, эту-то деталь они скорее всего переняли у далеких иранцев. В общении между собой народы делились, как делятся сегодня, не только техническими, но и поэтическими находками.
И здесь оказывается верным то же правило, которое действует в истории распространения сугубо практических вещей. Зерно, повторяю, всходит только на уже возделанной почве. Сюжет приживается там, где, пожалуй, его могли бы уже и сами придумать, где есть те же страсти и ситуации, ю которых говорит пришедшая в гости сказка или легенда.
И само по себе сходство одного сюжета с другим нельзя считать основой для суждения о его заимствовании. Глубокий исследователь фольклора, крупный советский ученый В. Я. Пропп, отнюдь не отрицал способности сказок к путешествиям. Но он напоминал слишком пылким сторонникам «сказочного туризма», что разные варианты того, например, сюжета, который мы с вами знаем как сказку о царевне-лягушке, живут среди русских и полинезийцев, среди индейцев Америки и коренных жителей Африки. Значит, эта сказка родилась по меньшей мере дважды — в Старом и Новом Свете.
Хорошо сказал о совсем разных причинах, по которым могут напоминать друг друга сказки, мифы и легенды, французский лингвист и историк А. Мейе:
«Сказки о животных встречаются повсюду, сходство некоторых животных с человеком так очевидно, что вполне закономерно приписывать животным поступки, присущие людям, и тем самым выражать то, что не так просто высказать прямо. Эти сказки можно сравнивать между собой, чтобы определить их формы, характер, сферы применения и создать таким образом общую теорию сказок о животных. Соответствия, которые устанавливаются при этом, проистекают из общечеловеческих свойств, а различия — из разнообразия типов и различия в уровне цивилизации. Таким путем можно узнать кое-что о характерных, общих для человечества чертах, но ничего нельзя узнать о его истории. Если же рассматривать… индоевропейские мифы о напитке бессмертия, то получатся иные результаты. Мысль о напитке, который может давать бессмертие, слишком естественна, чтобы принадлежать лишь одному народу. Но когда у различных народов, говорящих на индоевропейских языках, обнаруживается в более или менее полных версиях миф о напитке бессмертия, сваренном в огромном чане, причем к нему присоединяются история невесты-изменницы и легенда о борьбе между богами и демоническими существами, то такая совокупность отдельных мотивов, внутренне никак не связанных, не может появиться случайно».
А. Мейе полагает, что разные индоевропейские народы унаследовали эту легенду от своих общих предков.
Да, со сказками, и народными, и созданными писателями, бывает по-всякому. Вот пример.
Американский писатель XIX века Вашингтон Ирвинг много путешествовал по Европе. В Испании его очень занимало наследство, оставленное маврами, много сот лет хозяйничавшими на большей части Пиренейского полуострова.
Вашингтон Ирвинг написал потом прекрасную книгу «Альгамбра». Открывает книгу «Легенда об арабском астрологе». Вот как она начинается:
«Давным-давно, много столетий назад, жил-был мавританский султан по имени Абен Абус, повелитель Гранады. Это был завоеватель в отставке, то есть такой, который когда-то, в дни своей молодости, проводил жизнь в беспрерывных набегах и грабежах, а теперь, состарившись и одряхлев, «жаждал покоя» и мечтал лишь о том, чтобы жить в ладу со всем миром, почивать на лаврах и безмятежно править владениями, некогда отнятыми им у соседей».
Даже если вы не читали Ирвинга, эти строки должны вам напомнить что-то очень знакомое… Ну конечно!
Сходство не случайно. Видимо, Пушкин взял основу сюжета из сказки Ирвинга, правда, несколько более жестоко поступив со своими героями. У Ирвинга и султан и мудрец остались живы…
Может быть, и выбор для сказки этого сюжета, и суровое обращение с персонажами объясняются тем, что как раз перед созданием «Сказки о золотом петушке» у Пушкина произошла очередная ссора с Николаем I (когда-то такую фразу о ссоре сочли бы оскорбительной для царя; сегодня она просто кажется очень странной — действительно, какая может быть ссора между столь неравными людьми, как великий поэт и царь!).
Вот откуда строчка: «Но с царями плохо вздорить». Для литературоведов вся эта история не была секретом, а Пушкин отнюдь не скрывал своего первоисточника. И тем не менее сказка-то получалась совершенно русская. Где здесь мавры и испанцы, где, наконец, хоть какой-то след американского писателя? А прекрасная колдунья-христианка стала у Пушкина Шемаханской царицей — по азербайджанскому городу Шемаха.
Так путешествует сюжет литературного произведения.
А в индонезийской сказке, очень похожей на сказку о царе Салтане, сюжет с мальчиком в бочке приобретает чисто восточную гиперболичность. Царица рождает не одного Гвидона, а сразу сто детей — девяносто девять мальчиков и одну девочку с семью золотыми волосами на темени. Преследуют их не сестры их матери, а две старшие жены отца. Но говорят вздорные бабы царю о том, что у младшей царицы родился невиданный урод. Говорят почти теми же словами, что Пушкин…
А три тысячи лет назад греческий миф рассказывал о царской дочери Данае, которую вместе с новорожденным сыном Персеем швырнули в заколоченном ящике в море.
Что же, кто здесь хозяин, а кто гость, кто передал, а кто получил?
Замечательный турецкий писатель Назым Хикмет писал в предисловии к сборнику «Влюбленное облако», составленному из переработанных писателем турецких народных сказок:
«Сказки сплачивают человечество. В конечном счете все народы в своем общественном развитии, быстрее или медленнее, идут одним и тем же путем: от первобытного коммунизма к великой цели — международному коммунистическому обществу. Поэтому и сказки при всем их национальном своеобразии, в конце концов, походят друг на друга. Ученые спорят, почему это произошло… Но меня интересуют не причины этого сходства, а то, что сходство сказок сближает народы».
Во многом схожие мысли высказывал Карел Чапек.
«Сказки выражают определенные факты реального человеческого опыта, с которыми мы сталкивались и сталкиваемся точно так же, как эскимосы, кабилы или малайцы. Из всего этого, помимо литературно-исторического удовлетворения, рождается еще и особая радость, вызванная душевной красотой и общностью всех племен человечества».
В 30-е годы этот большой чешский писатель создал свои блестящие заметки по поводу научных теорий происхождения сказки и ее структуры. Он большей частью не оспаривает всерьез положения теоретиков о переходе сказочных сюжетов от одного народа к другому, о следах, оставленных в сказке минувшими тысячелетиями. Чапека гораздо сильнее интересуют выраженные в сказках черты, которые принадлежат настоящему: