Наше предприятие куда больше, чем декорации и персонажи, заставляет меня думать о планисферах, картах, долготах и широтах, вращающемся небосводе.
А сколько роскоши! Китай, который здесь всюду, знает в ней толк. Я имею в виду бедняков. Пусть горят синим пламенем рекомендательные письма, консультанты, послы. Мы регулярно завтракали и ужинали не на борту, а с нашими кули, и уличные праздники, которые они устраивали для нас, запомнились мне пышностью. Чем беднее Китай, тем он богаче. Его философы владеют философским камнем. Здесь нет грязи — только патина. Им известен секрет, как из навоза сделать золото.
Все воскресенье 27-го числа — погрузка и разгрузка. К нашему кораблю пришвартовалась большая баржа. Крики черных. Мешки с рисом. Заправщики с водой.
Через иллюминаторы столовой погружаемся в уникальную мизансцену. Вся носовая часть судна — зияющий трюм, квадратная пучина, в которой мешки и черные демоны, крики, взмахи рук. А вокруг движутся по нефритовому морю джонки на крыльях, как у ночных бабочек. У берега тот же зеленый оттенок, чуть менее молочный, и горы вдали чуть более воздушны, чем плотные облака и опаловые бреши; электрические лампы с приглушенной яркостью загораются среди такелажа и ждут, когда все погрузится во тьму, чтобы освещать работу.
Крики бригадиров. Китайцы в колониальных шлемах записывают цифры. У управляющих-магометан бархатные шапочки — черные, золотисто-коричневые, гранатовые.
В половине восьмого утра на нас вдруг нападает нестерпимый голод китайского города. Мы спускаем трап и падаем в сампан. Море волнуется, крупные капли дождя. Небо в бляшках просветов, розовые огни — как рассеивающиеся видения. Морось, в которую мы окунаемся, создает призмы и экраны, а на них должны проецироваться миражи. Сампан, неуклюжий, как театральный реквизит или паровая карусель, ныряет в опал, в сторону прибрежной сепии. Мимо на огромных паромах проезжают автомобили, электрические гирлянды, и нас раскачивает в кильватере.
Наши кули ждут. Не хочется идти под таким сильным дождем, когда капли разлетаются. Под арочными сводами кричат ласточки.
Ночь, в Пенанге волшебство. Улица — сцена из бесконечной комедии, обрамленная кулисами узких высоких вывесок. Вывески деревянные и бумажные. Должно быть, лиходейство здесь в порядке вещей. В этом месте невозможно представить заведения Монмартра или Марселя. «Париж со стороны, — говорит Паспарту, — это ночное кафе». Их не может быть в этом суровом пространстве, где все, что мы видим, попадается нам на глаза случайно. Из своеобразия, если его осознать и им пользоваться, рождается живописность и несерьезность. Китайские города серьезны: они знают только себя. Осушенное болото. Сваи и шесты. У любого китайского квартала озерный облик. Ни одного животного.
Носильщики останавливаются и опускают паланкин перед небольшим рестораном, узким, как коридор, пестрящим красно-зелеными афишами и репродукциями, на которых изображены китайские дамы в 1900 году и морские суда времен Русско-японской войны.
Ребенок, что-то евший на коленях у отца, при виде нас начинает вопить. Он испугался, как белый малыш при виде китайцев. Обаятельная семья уходит, но мы еще встретимся после ужина.
Китайцы думают, будто многое заимствовали у нас, но мы заимствуем у них еще больше.
Огромный кули Паспарту решил ретироваться и был таков. Мой — за ним. Мы отпускаем их восвояси. Резкий поворот в тупик, который бирманцы назвали бы разбойничьим. Отвесная лестница; мы попадаем в курильню товарищей наших кули. Ребенок попрежнему вопит от ужаса. Его голенькая сестра болтает восхитительными серо-жемчужными ножками. Ее кладут на полку, покрытую ковриком, сплетенным из рыжих планок, почерневших от тел, локтей и дыма. Курильня перед нами, раздетые китайцы в закатанных кальсонах толкутся в ней стоя. Висящее белье, календари. Красивая высоченная лампа, стекло держится на красном воске. Все остальное в доме — лестницы, комнаты, глухие уголки — в тени. Светит только опиумная лампа. Приветливость улыбок. Чарующая китайская свирепость. Индуса, наверное, плохо бы приняли...
Наш большой кули когда-то был знаменитостью среди тяжеловесов в цирке. Поездил по свету. Привез нечто вроде английского, и теперь его держат за образованного. Он окружен уважением, и мы подкрепляем эту ложь, притворяясь, будто понимаем его и можем с ним говорить. В конце концов до нас доходит, что полиция в Пенанге преследует курильщиков и назначает им норму. Нам показывают заляпанную тетрадь, в соответствии с которой по мере надобности им продают маленькие штампованные капсулы с опиумом. Дни в тюрьме — множество испещренных страниц. Хозяева смеются.