Язык здесь ни к чему. Нас окружают обнаженные официанты и хозяин. Посетители за соседними столиками вытаращились на нас, как на невидаль. Ковыряют в зубах. Мы пытаемся сказать: дайте хоть что-нибудь. Беззлобные смешки. Нам ничего не приносят.
Что бы мы ни делали, это их здорово забавляет.
Замолкают они, только когда мы смотрим на часы, перевязываем шнурок на туфле или сморкаемся. «How much?» Сколько за часы? А за туфли, за платок? Это все, что заботит китайцев. Единственная английская фраза, которую они знают. Всем правит доллар. Наконец мы показываем то, что нам нужно, на соседних столиках, стесняясь не больше, чем разглядывающие нас соседи.
На ужин рис, острые соусы, сушеная рыба, желатин — прозрачная вермишель, и мелкая зелень, ни с чем не сравнимая по вкусу, — ею посыпают все блюда. Дантист на корточках вырывает и ставит зубы старику. Пошли отсюда. Огромный кинотеатр. «Московские ночи», Гарри Баур (именно так). Мы бежим от Европы, но возвращаемся к ней, чтобы приободриться. Но парижский литровый кувшин наполнили китайским соусом, озвучили фильм на языке этого загадочного люда. Гарри Баур говорит с призвуками гонга, гнусавой гитары, на наречии, соединенном с механикой французского рта.
И снова улицы, слоняющийся народ. Паспарту покупает костюм из плотного сурового шелка. Дает доллар, ему почти все возвращают. Дети играют со шкатулкой и светятся вокруг нее, как светлячки. Это театр размером со спичечный коробок. Нужно вращать ручку. Театр освещается, и благодаря оптическому приспособлению начинается шествие размахивающих лапами чудовищ. Мы покупаем игрушку. На радость торговцу с золотым ртом, говорящему на китайском. Здесь, чтобы ощутить реальность, надо послушать китайскую речь, с грустью вспоминая Пенанг и Рангун. Европы больше нет. Мы написали открытки, выясняем, какие марки наклеить, чтобы дошло до Франции. Неведомая Франция. Сумбур... Сумбур... Это правда. Атмосфера скоропалительной роскоши, пресыщенности золотом; город стремительно вырос из пьяной почвы, пропитанной кровью помоев, он слишком красивый и яркий, как ядовитый гриб.
Белый человек здесь не высовывается. Где он? В банках за позолоченными гипюровыми фасадами, усыпанными красными китайскими буквами на сливочно-лаковом фоне. На складах, на окрестных каучуковых фабриках, на виллах со светлыми шторами в черных тигриных полосах, на подмостках из ценного дерева, на изумрудных полянах, в английских садах с белыми оградами. Кажется, будто город парит в ночи, распустив сто тысяч крыльев своих вентиляторов. Витрины с бриллиантами, с тканями, фруктами, благовониями. Брадобреи ленятся в креслах. Big City, Сумбур ветвится до бесконечности, изматывает зевак, рушит остатки наивной веры в призрачное главенство Европы. Теперь мы даже думать не осмеливаемся о Париже.
Я в полусне. Нас одурманивают ароматы лесов. А еще теплый мокрый туман, пар из турецкой бани; и это томление, малайское утомление, утомление Малайзией. Яды города, в котором блеск строений, товаров, огней, тайная жизнь не имеют ничего общего с населяющей его полуголой скотиной. С ласковой скотиной, рабами невидимого господина. Эта оккультная беспощадная сила напоминает мне широко распахнутые глаза новых вентиляторов, вращающихся на потолках «Стратмора» и словно наблюдающих за каждым пассажиром.
В путь! Машина едет. Туман рассеивает лучи фар, жара то и дело дает орудийные залпы. Big City остается позади. Он существует. Он сияет, затмевая все своей роскошью. Мы вспомним о нем в кварталах Беррие и Ретиро, на руинах восточного очарования, которое хранил несчастный наш городок.
Час в «форде» — и вот доки, река, пристань, мрачные призывы пароходов, которые рабочие сцены в «Путешествии вокруг света» имитируют, дуя в ламповое стекло.
Традиционный спор из-за денег. У нашего проводника вдруг лицо убийцы. Он преследует нас по пятам на «Кароа», не отстает до самых кают. Мы вновь попадаем в суматоху погрузки, окриков, свистков. Паспарту распаковывает игрушку, которая тут же озаряет все вокруг, и шелковый костюм — свидетельства реальности нашего приключения.
Big City существует. Он слишком молод для нашего старого атласа. Я даже не буду настойчиво учить, как правильно пишется его название. Наши города умрут, как и те, которые мнят себя более молодыми, хотя в них лишь перекрасили стены, и тогда он станет властелином пожирающего нас незнакомого мира и сметет прославлявший нас возвышенный тлен.