Проводник спального вагона утверждает, что нам повезло: выходить не надо до самого Рима (прибытие на следующий день в девять вечера); в Риме в половине первого ночи мы пересядем на поезд до Бриндизи, куда он прибудет в десять утра, а оттуда в полдень в сторону Греции отплывает «Калитея».
Однако в Милане все равно приходится выйти и сделать пересадку. Зато эта ошибка позволяет нам три часа любоваться ночным Римом. Странная, словно нереальная прогулка по местам, где мы с Пикассо жили в 1917-м, пока готовили для Дягилева балет «Парад».
Моя усталость, оцепенение человека, который вдруг очнулся, проспав несколько лет кряду, непростые попытки жить наяву, а не существовать, как сомнамбула, гуляя по краю крыши («Рыцари Круглого стола» — моя последняя сновидческая пьеса, а «Портреты-воспоминания» были написаны на грани между сном и бодрствованием), — весь этот новый период после намеренной спячки, начавшейся в 1914 году («Потомак»), будет отчеркнут и достигнет развязки в римском экспрессе. На меня навалился нормальный человеческий сон — но сон необычный, грузный, непроницаемый; он прерывается просветлениями, выныриванием на поверхность сознания и пейзажами, бегущими в обрамлении окна у меня в ногах.
Поезда исполняют симфонии Бетховена. Фразы из них всегда приходят на память сами собой в ритме придыхания скорости, словно то, что они родились из глухоты, роднит их с тишиной, составленной из тысячи природных шумов. Пульсация крови, этот мрачный артериальный метроном, торжественные марши, ночные вокзалы, а днем — белые, почти арабские города, кубы, белье и минареты на берегу моря, голубого, как мыльные пузыри, — все это будут антракты в театре сна, где актеры разыгрывают непереводимые драмы.
Наш путь — это змей, и он мне знаком; змей, обвивший земной шар, — такого же попирает ногой Святая Дева; демон любопытства, который заставляет нас покинуть свой дом и в конце концов туда же нас и возвращает.
В Париже его голова и хвост смыкаются: отправление, прибытие. Мне знаком его изгиб, который повторяет очертания итальянского сапога и отрывается от него у лодыжки, над каблуком.
Так между двумя провалами в сон, в легком тумане полудремы в одном из редких такси (шофер свистом подавал знаки прохожим) мы проехали по Риму — знакомому для меня и незнакомому для Паспарту.
РИМ, НОЧЬ, 29 МАРТА • ЛЕЙТМОТИВ ДУЧЕ • ВСЕГО НЕ ЗАПРЕТИШЬ • ФОНТАНЫ • РИМ, ТЯЖЕЛЫЙ ГОРОД
Рим ночью. Мертвый город. Немой город. Город, где фасады и стены позволяют себе единственный выкрик, один и тот же, лишь с небольшими вариациями — «дуче»; всюду его лицо в фас и в профиль, в колпаке с султаном или в каске, доброжелательное или устрашающее.
Слепой и глухой город с отрубленным языком выражает себя только через красноречивые гримасы Муссолини.
Но всего не запретишь. И старый город любви поет свою жалобную песнь голосами фонтанов, которые по ночам слушал и переводил Ницше. Благодаря этим струям, рвущимся вверх на площадях, я вновь оказываюсь в Риме карнавала и оперы. Вновь вижу Форум, разоренный, как вилла после бегства грабителей; вижу Колизей с его подвалами, кулисами смерти — огромную чашу крови и лунного света, бездонную, изрешеченную арками и звездами; вижу благочестивых ангелов моста Сент Анджело, Апостольский дворец с его каменными щупальцами, площадь Испании и дом Китса, плененный лестницами, как мельничное колесо — падающей водой.
Я вижу, как мы с Пикассо возвращаемся ночью из отеля «Минерва», где жили русские танцовщицы, в наш отель на Народной площади.
Мы больше любили Рим при свете луны, потому что ночью видно, как устроен город. Он пуст, люди не искажают масштаб его декораций; он становится меньше, ближе к вам, и самые величественные фасады запросто начинают что-то шептать вам на ухо. Ночью становится ясно: тяжелый город Рим, город-патриарх, постепенно оседает под весом своих сооружений и статуй.
Мы рассматриваем его торс, когда он, напрягшись изо всех сил, поднимается на локтях и его узловатые мышцы вздуваются, как у раба Микеланджело.
Венеция — полуженщина, полурыба — сирена, которая разлагается в болоте Адриатики. Рим, столько раз погребенный и откопанный, продолжает свои торжественные похороны. Все в нем наклонно, все непрочно, все вязнет, углубляя собственную могилу.
Рим не приводит меня в волнение. Он сбивает меня с толку.
Пение фонтанов выдает настоящий город, некрополь ускользает из-под кирки бывшего работяги Муссолини.