Путь туда лежит между стен, поросших лилиями и гардениями, по Флауэр-стрит, где цветочники, сидя на земле, делают венки и кресты из гвоздик, гладиолусов, далий, гардений и лилий. Все цветы белые. Улица идет вверх и, словно флагами, увешана грязным бельем через пять этажей; там стоят мамочки, обмахивая ягодицы, и играют дети.
Мы поворачиваем налево, заходим в сарай с щелями между досок. Внутри курильня с очень высоким потолком, устроенная, как стойло в конюшне; курильщики расположились на полках, их лица слегка подсвечены лампадами. Все та же коричневая патина, золотистый налет, знаки и орнаменты, как на змеиной шкуре на корабле. Все та же тишина, прерываемая детским плачем и прерывистым шипением опиума. Полки откидываются и превращаются в столы с опорой в виде буквы X. Курильщики карабкаются наверх и соскальзывают вниз, между ними — доска.
Толстуха, сморкаясь в пальцы, отвешивает дозы опиума на крошечных весах. Держит она их рукой, опершись на локоть. Ее муж проплывает от одного клиента к другому, продувает фильтр, меняет горелку, подливает наркотик.
Китайский народ — жертва новой моды, которую я отношу на счет неведомого врага. Этой моде четыре года. Это розовая конфета, сахарная жемчужина цвета розовой свечи, с дырочкой. Она заменяет опиум в Макао — китайском Монте-Карло, построенном на скалах, в трех часах езды от Гонконга, где богатые и бедные китайцы могут утолить свою страсть к игре. Этот искусственный опиум дешевле настоящего. Он наклеивается на отверстие в горелке, которая в четыре раза больше обычной и напоминает цветочную вазу, используемую не по назначению и продырявленную с одной стороны. Горлышко, обхваченное медной резьбой, закрепляется на конце трубки для выдувания. Лампа с опиумом горит в стеклянном кубе — в нем слабее тяга. На вкус сладковато, обманчиво, гибельно: догадываешься, что в безобидной с виду массе — самый коварный дурман.
Дым разливается карамелью с молоком, которую мы делали в детстве дождливыми днями в деревне. Эту деревню, мою комнату, кузенов, заставлявших меня пробовать то, что получилось, я вижу, когда закрываю глаза, кладя затылок на фарфоровый куб.
Увы, от ароматов нового порока меня мутит, не расслабиться, и мы даем себе слово не прикасаться к трубке.
Пора возвращаться на борт. Завтра в девять утра на пристани мы встречаемся с нашим добровольным проводником — радостной тенью, бегущей впереди нас и, словно дым над лагерем пиратов, скользящей между голыми носильщиками, которые спят вповалку, напоминая семейство гадюк: у тех тоже головы торчат во все стороны, и только по ним можно понять, сколько там всего особей.
ГОНКОНГ, ДЕНЬ
Мне казалось, что многолюдный и увешанный флагами Гонконг существует на подмостках ночи, и в путешествии по его театру теней разыгралось наше воображение, а завтра утром подготовка к празднику смерти и казни покажется нам воспоминанием о сне.
Напористое солнце бьет в гонг горы. Гонконг днем похож на Гонконг ночью. Разве что он еще более загадочный под солнцем, воспламеняющим разноцветные рекламы, красную бронзу, из которой изваян народ, и рамы картин, в которых он живет. Отвесные лучи и гильотинный холодок узких улиц, где висят выпачканные кровью знамена-ножи. Лес флагов, в котором солнце рассыпается струями и мечет на прилавки золотые слитки. Пирамиды плодов и цветов, бегуны, впряженные в коляски с сидящими в них, расправив плечи, молодыми истуканами, и котурны хромого беса, которому ничего не стоит поднять все крыши и посмотреть, что творится в домах.
Мы покупаем отрез чесучи и различные предметы туалета, которые наш проводник относит вместе с фотоаппаратами в дом на Флауэр-стрит. Затем завтрак на третьем этаже ресторана, где снуют повара, перенося блюда и продукты на концах лежащих на плечах шестов. На прилавке рядом с нами томятся в бутыли с солоноватой водой сотни обезглавленных змей и агам с трагическим множеством звездочек-лап: превосходное средство от бессилия и ревматизма.
Большой прямоугольный проем нашей лестничной площадки врезан в здание, напоминающее заштатный отель в Вильфранше, напротив кинотеатра; отель приводил меня в трепет, завораживал своими кадками с растениями и косым освещением. Тулон и Марсель часто вторят звучанию Азии, ведь это пристанище моряков. Моряки, сами о том не подозревая, привозят с собой болезни и погоду. В панцире из миазмов, лихорадки, дыхания улиц ходят они, как носители рекламных щитов, всюду сея ностальгический мусор.