В Токио гейши, еще одни жрицы хороших манер, заставят нас есть на коленях, будут хохотать и пить из наших чашек. Гейши происходят из бедных семей. Их обучают с двенадцати лет. Они становятся гейшами, когда достаточно обучены, чтобы очаровывать гостей, играть на струнных инструментах, петь, танцевать и разговаривать с мужчинами. Не нужно путать их с куртизанками. Их задача лишь в том, чтобы создавать приятную атмосферу. Они — букеты, гости вдыхают их аромат. И соблюдают порядок, правила игры, суть которых в том, чтобы не выходить за очерченные границы. В конторе общества гейш знают их адреса и выполняют заявки. Гейши приходят в мучной пудре, под гримом-маской в миндалевидных прорезях, как будто сделанных перочинным ножом, двигаются зрачки, головы венчает монументальная прическа из темных коков, жгутов и валиков, и кто знает, до каких пор они готовы безропотно соглашаться на существование рабынь и долгие вечера декоративного чарования...
Утонченные актрисы и автоматы, у которых белый растворенный грим наложен ровно до плеч и локтей, — их механизм выполняет заранее заложенную последовательность движений, улыбка скрывает золотой блеск во рту, как веер прячет зевок, а на носу иногда появляются ученые очки в роговой оправе.
На визитках... — да что я говорю? — на полосках бумаги они протягивают вам свои имена и адреса. Апрельский Дождь. Династия Света. Радостная Весна.
Династия Света — это японка Утамаро, какой мы представляем ее по книгам. Голова — покачивающееся яйцо. На него водружен черный ирис из волос. Тело — куколка бабочки, личинка в момент преображения: разноцветные крылья вот-вот раскроются за округлой спиной. Апрельский Дождь не такая овальная. Ее лицо — шар из слоновой кости, сахара и китайской туши. Кровавый рот. А такую прическу прогрессивные женщины начали носить в 1870 году. Коки и улиты уступают место косам и шпилькам.
Общение с Радостной Весной обескураживает. Это гейша-бунтарка. Гейша, которая не хочет быть гейшей и грезит о Голливуде. Радостная Весна — жертва кинематографа; теперь вместо «девушки, которую свел с ума лев» в «Кагами-дзиси» — девушка, которую свел с ума лев «Метро Голдвин». Она честолюбива. Носит модную прическу. Громко говорит и виляет бедрами. Она страдает. И от того, что ей так мало позволено, страдания еще мучительнее. Она держится за все то свободное и рыцарственное, что может в нас угадать. Ей приходится очаровывать насекомий народ, аккуратный, без изъянов, холодный, для которого женщина — ваза с цветами, и от этого взгляд у нее, как у шальной курицы, а вместо улыбки — жалкая гримаса. «О мистер Кокто! Мистер Кокто!» Как бы ей хотелось выговориться, объясниться, распахнуть душу, несмотря на укрощающие ее взгляды. «Мистер Кокто! Мистер Кокто!» Она сжимает мою руку, целует ее, прижимает к груди, шлет мне жалобный призыв. На ужасном английском объясняет: «С тех пор как я увидела ваши фотографии в газете, я хотела приблизиться к вам, увидеть вас, поговорить с вами». На этом все и заканчивается. Что она может сделать? И что мог бы сделать я, собравшись вырвать из паутины несчастную трепещущую мошку? Граммофон заменяет струнные инструменты и песни, при исполнении которых голос комком застревает в горле, подражая стонам и слезам. Мистенгетт поет, я танцую с Радостной Весной. То есть несу по бумажной тюрьме утопающую, которая хватается за обломок судна, прижимается щекой к моему плечу, сжимает пальцы. «Ах! Ах! Мистер Кокто!» Эти стенания терзают мне душу. Строгие, суровые взгляды провожают нас, изучают, оценивают. Чем глубже она увязает, тем явственнее теряет голову, и я убеждаюсь, что бессилен прийти ей на помощь.
Две гейши спорят из-за Паспарту. Они играют в пальцы — на «расхлоп», — выясняют, кто будет танцевать этот танец. Парижанки, довольные своей женской сущностью, сейчас далеко. У нас слабый пол сделался сильным. Женщины съедают других, иначе их самих съедят. Здесь женщины подают нам еду и спорят за право танцевать с молодым мужчиной. Мистенгетт поет. Ее волнующий голос напоминает о моем городе, где владычествуют женщины. Бедная Хэппи Спринг! Она все больше обмякает. Когда пластинка заканчивается, она прижимает мою руку к губам и произносит: «Тан-ку». Долгую, наверное, прошла она школу, чтобы научиться не выглядеть побежденной. Буквально у нас на глазах она вешает себе камень на шею и тонет.