Оркестр расступается, выдвигаются подмостки, на них два пионовых куста. Куст с красными пионами и куст с белыми. В японской символике бабочки и пионы всегда сопровождают льва. Оркестр снова соединяется и аккомпанирует танцу бабочек: два танцовщика в алых кимоно с небесно-голубыми поясами, в женских париках, с маленькими золотыми барабанами на шее танцуют, взмахивая тонкими палочками. Они симметрично выполняют фигуры, бьют друг другу в барабаны и прыгают на одной ноге перед сценой.
Слышится повторяющийся рев толпы. Бабочки исчезают. К музыкантам присоединяются рабочие, которые справа и слева от авансцены стучат по полу палками. Вдруг, коротким быстрым броском, раскинув руки в золотистых рукавах, Кикугоро проходит неверный путь и поднимается на сцену. У него на голове белая грива, она дыбится, окутывает его со всех сторон и тянется за ним на пять метров. Красный грим искажает брови и рот. Топот ног. Вытянутые руки. Грива, вспархивая, словно пишет огромной кистью непроизносимый текст.
Опьяневший от ярости и усталости, лев засыпает в пионах. Вновь прилетают бабочки и не дают ему покоя. Будят его, он цепенеет от гнева, занавес закрывается.
Кикугоро не только актер, он жрец. И зрелище литургическое — не в том смысле, что оно схоже с нашими мистериями, но в религиозном. Я говорю не о религиозном театре, а о религии театра. Кикугоро и его оркестр проводят службу.
Нас ведут в его гримуборную. Мы проходим через фойе, дворы, подвалы, где можно различить механизмы вращающейся сцены, идем по коридорам и этажам. Мельком видим белые комнаты, в которых коленопреклоненные музыканты поздравляют друг друга. Мы поднимаемся, спускаемся, снова поднимаемся и, в конце концов, попадаем к Кикугоро. Мы снимаем обувь. И оказываемся лицом к лицу с кумиром — невысоким человеком крепкого сложения в костюме самурайского оруженосца; он показывает мускулы, проявляющиеся у него на руках во время танца с маской, и сетует, что с ними ему неловко исполнять роли женщин.
Фотографы просят меня пожать ему руку, и я понимаю, что Кикугоро волнуется, как бы моя ладонь не испортила грим. Я тут же делаю вид, что жму руку, но держу ее на небольшом расстоянии. Он дарит мне непередаваемый взгляд — такое возможно только между собратьями по цеху, ведь они понимают что к чему, и сцена им не в новинку. На следующий день, не успел я закончить рассказ о нем в радиоэфире, как на холм, где я отходил от микрофона, уже прибыли его посланники, чтобы выразить признательность.
Кикугоро Оноэ, который шестым в своей династии носит на представлении «Кагами-дзиси» львиный парик предков, повезет пьесы фестиваля дан-кику в Опера-де-Пари. Я побаиваюсь ее обстановки. Для игры Кикугоро нужны пространство, безупречный пол и внимательная публика. Но, боюсь, наша Опера не отвечает ни одному из необходимых условий.
На следующее утро вставать было тяжело, но затем Фудзита и Нико, мой переводчик, повезли нас в «Кокугикан» (дворец спорта) смотреть состязания по японской борьбе, которые проходят с самого рассвета.
Чтобы добраться до одного из входов, нужно преодолеть настоящую трясину: в передвижных ларьках там продают апельсины, сладкие булочки, сувениры, открытки с изображениями популярных борцов. Сутолока, как у испанских арен в день корриды. И вдруг я оказываюсь в гигантском цирке, набитом до самых сводов, кое-как пробираюсь мимо деревянных отсеков, в которых на подушках тут и там лежат тела, а вокруг — пустые бутылки, апельсиновая кожура, стоптанная обувь и мягкие шляпы. Какой-то туз приглашает нас в свою ложу. Ложа — один из таких отсеков, мы плюхаемся прямо на пол.
В центре цирка возвышается сцена: круглый настил под тентом в форме пагоды, который установлен на четырех стойках — белой, черной, зеленой и красной. Сиреневый шатер, отороченный балдахинами цвета морской волны, вздувается над ареной. Наверху стеклянные окна-вставки нависают над скоплениями людей — солдатами и школьниками, а вокруг них — гигантские фотографии прошлогодних победителей.
На ринге борцы изучают друг друга под присмотром судей в серебристых кимоно — на головах у них нечто лаково-черное с насекомьими усиками, и вооружены они своеобразным зеркалом без стекла — символом их особого положения. Борьба продлится не больше секунды. Бурные крики накатывают, пока идет подготовка, но обрываются, и наступает тишина. Борцы — молодые розовые геркулесы, словно свалившиеся со сводов Сикстинской капеллы и относящиеся к некой расе, представители которой встречаются крайне редко. Одни, тренировавшиеся по старой системе, выпячивают огромный живот и груди, как у зрелой женщины. Но ни груди, ни живот — вовсе не признаки ожирения. Все дело в эстетике прежних времен, это свидетельство силы и особого способа ее приложения. Другие хвалятся мускулатурой, как на наших стадионах. Темный пояс обхватывает талию, проходит между ног, оставляя свободными ягодицы, и ложится вдоль бедер юбкой с бахромой. Когда они наклоняются, бахрома топорщится сзади, придавая им сходство с петухами или дикобразами.