И у одних, и у других миловидные женские головы, увенчанные шиньоном: промасленную прядь поднимают и прикалывают шпилькой на макушке, а потом расправляют веером.
Чтобы очистить площадку, на нее бросают соль, а затем соперники, расставив ноги и уперев руки в бока, медленно, тяжело перекатываются с одной точки опоры на другую. Этот медвежий танец придает им гибкость. Они наклоняются, глядя друг на друга, и ждут нужного момента — поди знай какого, — когда случится чудо равновесия, когда схватятся между собой две воли.
Они обдумывают захваты, что-то просчитывают, стоят в напряжении и внезапно, словно сговорившись, размякают, оставляют стойку и, даже не глядя друг на друга, поворачиваются и сходят с настила. Судья допускает десять минут таких бесплодных потуг. И вот контакт замыкается, объемные тела сталкиваются, сцепляются, хлещут друг друга, перебирают ногами, норовят оторвать соперника от земли, и в грозовых вспышках фотографов человеческое дерево скатывается с настила, вырванное с корнем магниевой молнией.
В предпоследнем бое встречаются последователь современного стиля, миловидный курносый атлет, и непобедимый будда в повязке, прилегающей к узким бедрам боксера. Нам повезло: вот уж редкое зрелище. Как только соперники решились сойтись лицом к лицу, идеальное равновесие сил приводит их в мертвую точку. Прищуривая глаза, я вижу одно животное: розового быка, возникшего из двух неподвижных тел. Этот мост так долго остается неподвижным, что у всех перехватывает дыхание; возникает вопрос, кончится ли это когда-нибудь, или враждебные силы окаменеют на наших глазах? Равновесие становится невыносимым. Судья размыкает тела взмахом своего скипетра. Овация. После перерыва соперникам предстоит вернуться в точно такую же позу, но, боюсь, теперь от них исходят совсем другие флюиды, и, когда на арене они вновь обхватывают друг друга, зрители почтительно молчат. Снова мертвая точка, снова упираются ноги, и пальцы углубляются в плоть; пояса, ощетинившаяся бахрома, набухшие мышцы, ступни, корнями врастающие в циновку, кровь, прилившая к коже, окрасив ее в ярко-розовый цвет. Непобедимый вдруг находит слабое место и, пользуясь этой брешью, нарушает равновесие. Треск магния сопровождает крушение одной из опор человеческого моста, которая с подскока валится навзничь.
Победитель посыпает арену солью, побежденный поднимается, подходит к краю, встает на колени и опускает голову.
В этом году кумир спортсменов снова получит кубок Регоку и его фотография рядом с Кикугоро будет украшать комнаты куртизанок.
Гостеприимный хозяин показывает нам квартал борцов. Свод галереи, где купаются молодые божества из розового мрамора с женскими глазами и высокими прическами. Одни плещутся в бочках, другие расхаживают в черных кимоно с белыми пионами, третьи улыбаются из-под взъерошенной шевелюры, которую отращивают до тех пор, пока удается поднимать масляную прядь, завязывать ее, подкалывать шпилькой и разворачивать кокардой.
Я добираюсь до победителя: он сидит на корточках на каменном цоколе, а цирюльник расчесывает и собирает в узел его лаковый шиньон. Черный лак и розовый. Это простодушное чудовище такое розовое и гладкое: позируя фотографам, я опираюсь на розовое пасхальное яйцо. Снимок, на котором победителя поздравляют Филеас Фогг и Паспарту, завтра будет встречать нас на дверях у женщин в Таманои, одном из новых кварталов японских проституток.
Этим вечером нас сопровождает Фудзита. Мы пересекаем темный парк и выходим прямо на проспект с кинозалами и флагами, где все яркое и кричащее. В этой деятельной круговерти у меня отнимаются руки и ноги. Я спрашиваю себя, как можно было считать оживленным мой город, не встретившись с этой чудовищной вереницей забитых залов, наседающих друг на друга, вопящих всеми своими афишами, фонарями и знаменами. Не только проспект длится до бесконечности и одни кинозалы продолжаются другими, но еще и притоки наводняют эту реку: с прилегающих улиц выплескивается ненасытная толпа японских и китайских сынов.