Однако не успел он открыть рот (ведь обстоятельства были надлежащими), как император приказал ему сделать харакири. Но, указав на солнце, на свои часы и изобразив на коленях чихание, герцог добился милости и позволил себе подсказать императору, чтобы тот поместил восточный ветер под фарфоровую чашку, а в клетке преподнес мне Микробуса, только нужно было вычистить ее хорошенько, чтобы тот не захворал.
Император обрадовался. «Какой же я мудрый, — сказал он, — что разрешил своим подданным обращаться ко мне».
«Кулидж» с его прячущимися бронзовыми и мраморными лестницами, с качающимися столовыми в позолоте и хрустале, с неустойчивыми магазинами и бассейнами идет под возгласы басовитых гудков сквозь густой туман: Небоскребы из серой воды обрушиваются на стены кают. Все скрипит, трещит, грохочет. Удерживая равновесие, ходишь по краю морской болезни.
26 МАЯ • МИКРОБУС ПОЕТ
На борту я получаю каблограмму от Радостной Весны. «Счастливого пути».
Ночью я подскакиваю, проснувшись. В чем дело? Сигнал тревоги? В каюте стоит непонятный гам. Паспарту, которого из пушки не разбудишь, просыпается и зажигает свет. Гам — оттого, что Микробус, японская трещотка, или японский сверчок, этот ненастоящий, небольшой листок дерева размером со стручок фасоли, поет. Его пение — это что-то: он, того и гляди, перебудит весь «Кулидж», не дает нам разговаривать, перекрывает удары волн. Как будто лесопилка вовсю работает; или крутятся тысячи трещоток. Когда он выдыхается, слышен медленный глухой рокот и уханье моторной лодки. Но вот он уже ищет свою тональность, стрекочет, бормочет, берет выше, находит ее и снова начинает петь. В невероятном трезвоне, который устроило это насекомое, есть что-то сверхъестественное, тревожное. Паспарту озадачен вопросом, не воспевает ли он свою смерть, ведь говорят, что японский сверчок умирает, обессилев от пения, как лебедь.
Паспарту снимает клетку, которая висела на ручке термоса, и ставит ее на стол между нашими койками. Я иду за Чарли Чаплином. На его плече Микробус чувствует себя как ни в чем не бывало. Он поет. Тянет без устали высокую нескончаемую руладу. Уж не испустит ли он дух? Зовет ли он самку? Это песня любви, войны или смерти? Нас разделяет бесконечность миров. Мы так и не узнаем, как родилась эта песнь. Через час таинственную пружину заклинивает, и Микробус замолкает. Мы переглядываемся. Он не умер. Он прекрасно себя чувствует. Его смерть создала бы пустоту. Мы не забудем этот листок-ревун, этого японского тенора в ночи.
27 МАЯ • ДВА ВТОРНИКА НА НЕДЕЛЕ
Завтра нас ждет явление, которое прекрасно объясняет наука, но оно все равно остается поэтической загадкой, как длина волны или почтовый голубь. Завтра, во вторник 28-го, вечером, пассажиры уснут... и проснутся во вторник утром. 28-е продолжится, став «безымянным» днем. Два вторника на неделе. Неделя, в которой три воскресенья, дает возможность персонажу Эдгара По, капитану корвета, жениться. Отец девушки был против брака. «Вы сможете жениться на ней, — кричал он, — когда на одну неделю придется три воскресенья». Капитан кое-что прикинул, и ему удалось сделать невозможное возможным. Следует отметить, что По и Верна многое объединяет. (Артур Гордон Пим.)
Итак, завтра, двигаясь навстречу солнцу, мы должны будем пережить день-призрак. Именно это явление сбило с толку Филеаса Фогга, и он решил, что проиграл пари. Мы прикасаемся к условному понятию человеческого времени.
«Время людей — складка вечности», — сказал Анубис в «Адской машине».
Наши самые неосознанные поступки похожи на надрезы, которые делают дети по сгибу бумаги. Получается кружево, и наши неправильные шаги обретают симметрию.
Вторник 26-е, вторник 27-е. Эти два вторника — застежка на ремешке, которым мы опоясали мир.
Планета, по которой я путешествую, была огненным шаром. Огонь стал угасать, и образовалась кора; огонь подогревает кору, отсюда гниль — и пейзажи, мимо которых я проезжаю, где кишмя кишат туземцы, где существуем мы, и я в том числе. «Истина может быть печальной». Высказывание Ренана — еще один моральный аспект, а точнее — эстетический. Моралист — дилетант, он эстетизирует абстрактное. Ни печальное и ни радостное — отнюдь! Ни красивое, ни уродливое. Моралист отступает назад и прищуривается, как коллекционер.