У нас даже зимой весна, есть, конечно, снег, слякоть и вся прочая чепуха, а все равно весна. Потому что – Одесса!
Вилли даже зажмурился – таким наслаждением было для него произносить это волшебное слово.
– А писатели какие-нибудь в Одессе были? – деланно зевая, равнодушно спрашиваю я.
Вилли столбенеет, он оскорблен до глубины души.
– Катаев, Багрицкий, Ильф и Петров, Олеша, Паустовский и тысяча других «московских» (сказано с нескрываемой иронией) писателей! Все московские писатели – одесситы. А одесская опера!
– Разве в Одессе есть опера?
– Такими остряками у нас в Одессе мостят улицы! Я тебе лучше расскажу про Фишкина. По окончании гидрометинститута меня распределили в Баку, на Нефтяные Камни. Я две недели работал в море на промыслах, а две недели отдыхал в Баку. Отдыхал! Я сходил с ума, потому что обшарил весь город и не нашел ни одного земляка. И вот однажды иду по улице и вдруг вижу – в окне троллейбуса промелькнуло что-то родное. Рассмотреть не успел, но печенкой почувствовал, что родное. И тут вспоминаю – Фишкин! Когда мы студентами гуляли по Дерибасовской, то он был в одной компании, а я в другой, мы и не разговаривали ни разу, а просто так; «Мое почтение!» – и мимо. А теперь я мчался две остановки, как сумасшедший, разбрасывая прохожих, догнал троллейбус и вытащил из него этого родного мне человека. Мы бросились друг другу в объятия и прослезились от счастья.
Фишкин тоже работал по распределению в Баку. Мы сняли на двоих комнату и вечерами на огромном листе ватмана чертили по памяти план Одессы. Вспоминали, чертили – и чуть не плакали. Потом я уехал в отпуск, а когда вернулся, Фишкин на три дня взял отгул и не давал мне спать.
– Как море, Лестница, Дюк? – орал он.
– На месте, – успокаивал я.
– А платаны? – стонал Фишкин.
– Такие же красивые. Даже еще лучше, чем были.
– А тумба на Дерибасовской? Розы в санаториях? Нет, ты мне расскажи, как пахнут розы!
– И не три дня, а целый месяц подряд, – заканчивает Билли, – я рассказывал ему про Дюка, пляжи и розы. Теперь ты понимаешь, что значит для одессита Одесса?
– Чего уж тут не понять, – дружелюбно говорю я. – Большой промышленный город. Транспорт, газированная вода, прачечные. Хороший город, зелени только маловато.
Вилли с негодованием отворачивается.
Корма постепенно заполняется. Кресел и шезлонгов уже не хватает, и опоздавшие сидят, лежат на разогретом деревянном настиле палубы. Разговоры на корме не просто звон, а выпуск устной газеты, из которой можно узнать свежие и, разумеется, самые достоверные новости. Например, что уже точно решено зайти на остров Барбадос, – новость, о которой и сам капитан не подозревает, – и что у ближайшего атолла мы ляжем в дрейф, спустим шлюпки и будем добывать кораллы. Все это, конечно, здорово, но меня больше всего волнуют Галапагосские острова с их пингвинами, гигантскими черепахами и прочей неповторимой фауной. Хотя острова лежат чуточку в стороне от нашего маршрута, по слухам, есть шанс, что нам удастся на несколько часов туда зайти.
Я так откровенно мечтаю о Галапагосе, что соседи по столу в кают-компании не могли этим не воспользоваться.
– Получена радиограмма… – усаживаясь за стол, вкрадчиво сказал Ткаченко.
– А, Галапагосские острова, – наливая чай, равнодушно произнес Ковтанкж.
– Да, теперь сомнения отпали, – кивнул капитан.
Я взвился над столом.
– Точно?!
– Как вам сказать, – позевывая, ответил Ткаченко.
– Это смотря с какой стороны, – смутно добавил первый помощник.
– Что вы вносите элемент скепсиса? – Капитан осуждающе покачал головой.
– Вопрос уже решен.
– Положительно? – вскрикнул я.
– Увы, – под общий смех вздохнул капитан.
Меня уже дважды разыграли, но я не могу окончательно загасить в себе искру надежды и каждый раз, когда Ткаченко, безразлично глядя в сторону, роняет: «Получена радиограмма…» – жду чуда.
Вот он появляется на корме в сопровождении своего закадычного друга Снежка. Сейчас состоится представление, которое происходит каждое утро и все равно собирает много зрителей. По палубе начинает извиваться капроновый конец, пробуждающий у собаки древний охотничий инстинкт. Снежок подкрадывается, прыгает, щелкает зубами и недоуменно оглядывается: конец раскачивается в воздухе за его хвостом. Пес вертится со скоростью центрифуги, оглашает корму, неистовым лаем и совершает немыслимые прыжки, но никак не может изловить своего врага. А когда ему это наконец удается, он намертво вцепляется в конец и с торжеством оглядывает изнемогающих от смеха зрителей. Но тут кто-то вырывает его добычу, все начинается сначала и продолжается до тех пор, пока у Снежка нет уже сил прыгать, а у зрителей – смеяться.
После завтрака жизнь на корме замирает. Научные сотрудники расходятся по рабочим местам, а палубная команда продолжает бесконечную окраску корабля, бесконечную – потому, что морская вода за считанные недели расправляется с белилами, съедает сурик и ржавчиной вгрызается в стальной корпус. Вот и приходится весь рейс малярничать. Смотришь, и дух захватывает: на опущенных за борт подвесках ребята спокойно орудуют скребками и кистями, а внизу, в двух-трех метрах – битком набитый акулами океан.. Они тянутся за нами, соблазняемые камбузными отбросами, – все-таки какое-то разнообразие, надоело питаться одной рыбой. Сверху, с безопасной высоты, я смотрю на акул снисходительно, а происшествие в Рабауле дает мне право так поучать новичков: – Я, как человек, чуть не съеденный акулой…
И далее идет текст поучения.
Полюбовавшись на работу палубных матросов и дав им бесценный совет: «Осторожнее, ребята!» – я иду в штурманскую рубку.
Здесь начальство обсуждает принятые за ночь радиограммы.
– Вот сюрприз для Санина! – восклицает Ткаченко.
– Знаю, – отмахиваюсь я. – Идем к Галапагосам.
– На этот раз ошиблись, – ласково-преласково говорит Ткаченко. – Хотели бы повидать остров Таити?
– Еще бы! – непроизвольно вырывается у меня.
– Очень?
– Конечно!
– Какая жалость, – огорчается Ткаченко, – насчет Таити никаких указаний нет. Идем прежним курсом.
Я величественной походкой покидаю рубку, с максимальной осторожностью прикрывая тяжелую дверь. Здесь вечный сквозняк, дверь хлопает с чудовищной силой, и несколько дней назад мне чуть было не раздробило палец. Никогда, даю я себе страшную клятву, никогда не буду верить ни одной новости Ткаченко!
Захожу к москвичам. Саша Киреев, Женя Уткин и Валентина Добрых чертят графики, наносят на карты волнистые изолинии.
– Справляетесь? – осведомляюсь я. – Если что, не стесняйтесь.
– Как удачно! – радуется Валя, – Берите бумагу и записывайте.
Так я нарвался на поручение. Валя Добрых – человек, созданный для кипучей общественной работы. Ее энергия неиссякаема, а глаза излучают такую спокойную уверенность в том, что ее энтузиазм разделяется всеми, что отказать ей невозможно. Туристические походы, рюкзаки, песни у костра – это самое прекрасное, что может быть в жизни. Но поскольку на палубе костра не разведешь, Валя решила вовлечь всех в соревнования КВН. И я послушно записываю указания.
– Подумаешь, КВН, – пренебрежительно говорит Женя. – Не тот отдых. На одном острове в Карибском море недавно нашли клад – сундук с монетами и драгоценностями. Вот бы куда попасть, а, Валя?
– А как они нашли? – живо интересуется Валя.
– В подводной пещере. У них пиратская карта была. Спустились с аквалангами и раскопали.
– А мы бог знает чем занимаемся, – подыгрывает Саша. – Выколачиваем дополнительную партию радиозондов, когда нам нужны лопаты.
– Ты забыл про кирки, – добавляет Женя. – Создавай, Валя, инициативную группу и уговори капитана искать необитаемый остров.
Пора заняться настоящим делом!