Тогда, у Ленинградской, мы не раз смотрели на фотографии структуры льда в полном недоумении. Будучи новичком, по сравнению с Черепановым, в вопросах кристаллического строения льда, я иногда не понимал остановившегося взгляда своего старшего коллеги и учителя и его бормотания, в котором повторялась фраза: «Не может быть…» Так, например, мы встретили пространства многолетнего морского льда. Нам представилась возможность, пожалуй, впервые в истории советских исследований в Антарктике провести довольно подробное его изучение: определить и морфологические характеристики, и соленость, и механические свойства, и, конечно, кристаллическое строение. Причем припай был представлен мозаикой смерзшихся ледяных полей, разных по возрасту. У Николая Васильевича по опыту работы в Арктике уже была отработана методика определения возраста старых льдин по нарушениям в кристаллическом строении конжеляционного льда. Вооруженные бурами, лопатами, склянками для отбора проб, прессом для определения прочности, мы обосновались на участке многолетнего припая и стали вгрызаться в его недра. Сначала лопатами, на глубину снега, пробили шурф около полутора метров, затем пошли в ход кольцевые буры. Наращивая штангу за штангой, мы отобрали керн длиной более 5 м. Чем дальше мы углублялись вниз, тем все большее недоумение появлялось на лице Черепанова. Он буквально впивался глазами в каждый извлекаемый ледяной цилиндр, оглаживал его рукой, просматривал на просвет, подкладывал черную драпировку, но что-то было не так. По текстуре льда никаких признаков конжеляционного льда не было. Едва мы вернулись на судно, он, несмотря на усталость, начал спешно собираться в ледоисследовательский балок, где у нас был установлен станок для изготовления ледяных шлифов… Провозились мы до глубокой ночи. Но и тщательное изучение кристаллического строения льда не внесло ясности. Продолговатые кристаллы – волокна конжеляционного льда, типичные для арктического пака, здесь отсутствовали. Почти вся толща припая состояла из снежноводного неравномерно-зернистого льда. За исключением нижних горизонтов, где были прослойки смерзшихся элементов внутриводного льда, шуги и снежуры. Впоследствии, когда мы начали отбирать керны на участках многолетнего припая меньшей толщины, картина в общем-то оставалась такой же – конжеляционный лед отсутствовал. Формирование льда происходило целиком за счет выпадавшего снега, сверху. При этом нижние горизонты в период летнего прогрева стаивали, и после двух-трех годовых циклов намерзания – таяния льда исходный слой, та платформа, которая дала начало многолетнему припаю, полностью исчезала. Для определения возраста ледяного покрова, уже с учетом специфики его формирования, нужно было искать другие признаки. И Черепанов, провозившись день-другой со шлифами, нашел их, но, мне кажется, выражение озадаченности так и не покидало его лица, пока мы не закончили структурную съемку и последние шлифы не были увековечены на фотопленке. К концу рейса нам казалось, что мы всякого насмотрелись и нас ничем не удивишь. И вдруг при заходе на рейд Мирного опять какая-то явная несуразица. Там нас «загнал в угол» кусок льда айсберга, попавший под припай и вмерзший в морской лед. В итоге мы нашли верное объяснение, но на первых порах, вконец оторопевший, я только бормотал, глядя на керн: «Не может быть…»
Кристаллическое строение льда без специальной оптической аппаратуры не разглядишь. А вот необычный цвет его – красноватый, бурый, ржавых оттенков – поражает всякого впервые оказавшегося в южнополярных водах и взглянувшего на лед с борта судна. «Смотрите – коричневый лед!» – удивлению новичка нет предела. Тем более что коричнево-бурые прослойки льда и его темную бугристую нижнюю поверхность он видит не около берега, где лед может быть окрашен частицами каменной пыли, сметаемой со скал, а за много сот миль до него.