«Тебе этого не перевести», – сказала Каръучай.
Но почему она так уверена в этом?
Он представил, как лежит, трепеща в ярости крыльями, придавленная Ягареком Каръучай. Он что, оружием ей угрожал? Ножом? Или кнутом своим любимым?
«Да пошли они! – вдруг подумал он, глядя на детали мотора. – Не обязан я уважать их законы… Свободу узникам! Вот чего всегда требовал «Буйный бродяга»…»
Но цимекские гаруды не похожи на граждан Нью-Кробюзона. У них вроде нет магистров, нет судов и карательных фабрик, нет карьеров и свалок, где ютятся переделанные, нет милиционеров и политиков. Боссы преступных кланов не подмяли под себя справедливость.
Во всяком случае, по сведениям, которыми располагал Айзек. «Племя проголосовало», – сказала Каръучай.
Правда ли то, о чем она сообщила? Меняет ли это что-нибудь?
В Нью-Кробюзоне кара за преступление всегда предназначена для кого-то. Она всегда присуждается в чьих-то интересах. Правда ли, что в Цимеке дело обстоит иначе? Если да, то становится ли от этого преступление более тяжким?
Что, насильник-гаруда хуже насильника-человека?
«Да кто я такой, чтобы судить? – разозлился внезапно Айзек и устремился к машине. Схватился за бумаги с расчетами, чтобы продолжать работу, – но миг спустя его вновь охватила сильнейшая, до головокружения, растерянность. – Кто я такой, чтобы судить?»
Он медленно опустил бумаги.
Глянул на ноги Лин. Раны на них почти исцелились. Но в памяти, будто только что увиденные, остались яркие, страшные, непристойные узоры на нижней части живота и внутренних сторонах бедер.
Лин завозилась, проснулась, прижалась к нему в страхе, и Айзек стиснул зубы, чтобы не думать о случившемся с ней. Он думал о случившемся с Каръучай.
«Дело не в изнасиловании», – говорила она.
Но задача эта – не думать – оказалась непосильной. За мыслью о Ягареке следовала мысль о Каръучай, за мыслью о ней – мысль о Лин.
«К черту все!» – решил он.
Если поверить Каръучай на слово, то сомневаться в правильности приговора нельзя. Не может Айзек решить, уважает он правосудие гаруд или нет. Слишком мало знает, чтобы делать выводы. Обстоятельства преступления ему неизвестны. Поэтому будет вполне естественно, разумно и правильно, если он останется при своих.
Он – ученый, а ученый ничего не должен с легкостью принимать на веру. И он дружит с Ягареком. Вот что главное.
Неужели он лишит друга возможности летать только потому, что это запрещено чужим законом?
Он вспомнил, как Ягарек пробрался в Оранжерею. Как сражался с милицией.
Он вспомнил, как захлестнулся кнут Ягарека на шее мотылька, и тот, придушенный, выпустил Лин из своих лап.
Но когда подумал о Каръучай, о том, что Ягарек с ней сделал, в мозгу опять зажглось слово «изнасилование». И снова пришли мысли о Лин, обо всем, что с ней, возможно, сделали, и снова в Айзеке заклокотал гнев.
Он пытался освободиться от этих дум.
Он пытался размышлять о чем-нибудь другом. Но не получалось.
Айзек беспомощно обмяк, с уст сорвался стон изнеможения. Что бы ни натворил Ягарек, отвернуться от него – все равно что выдать цимекскому правосудию. И даже если бы Айзек ясно понимал, в чем заключается преступление друга, и сам осуждал его, разве смог бы заглушить в себе голос совести?
Что, если не спешить с помощью? Это ничего не изменит. Рано или поздно Айзек поможет Ягареку взлететь, и это будет означать, что Айзек счел поступок гаруды оправданным.
«А ведь я так не считаю!» – сказал он себе с отвращением и злостью.
Он медленно сложил бумаги с незаконченными расчетами, с выведенными кривым почерком формулами и спрятал их за пазухой.
Когда вернулась Дерхан, солнце висело низко, небо было в кровавых пятнах облаков.
На частый условный стук Айзек отворил дверь. Дерхан прошла мимо него в комнату.
– День просто чудный, – печально сказала она. – Я разведала по-тихому все вокруг, есть кое-какие идеи…
Она повернулась к Айзеку и сразу умолкла.
На его темном, покрытом шрамами лице было необычное выражение: сложная смесь надежды, возбуждения и крайней беспомощности. Как будто у Айзека не осталось ни капли сил. Он ерзал, словно по нему ползали муравьи. На нем был длинный нищенский плащ. У двери стоял мешок, набитый чем-то тяжелым, угловатым. «Кризисную машину разобрал», – сообразила она. Комната без разложенных по полу деталей казалась совершенно пустой.
Дерхан ахнула, увидев, что Айзек завернул Лин в грязное, дырявое одеяло. Лин нервно хваталась за его края, жестами говорила всякую чушь. Заметив Дерхан, радостно дернулась.