Поскольку все прекрасное и все ужасное сосредоточивается на вокзале — с одной стороны, в нишах и в полусвете, а зачастую ужасное происходит на свету, как бы притянутое ярким светом, — мы пытаемся искусственно накопить досаду и во имя гармонии затеваем ссоры. Мы не обуздываем недовольство, напротив, мы его раздуваем. Оно разрастается у самой земли, под башмаками беспокойно ожидающих. Наш брат мимоходом присоединяется к очередям, шаркает подметками, тащит за собой глубокое лежачее недовольство, которое вскоре лижет подножия колонн, ползет вверх по фигурным бороздкам, через орнаменты и украшения, перила винтовых лестниц, до самых капителей, окаймленных листвой. Своды и ниши вестибюлей медленно наполняются недовольством. И тогда надо шаркать подметками, вертеть каблуками на мозаичном узоре, упражняться в сокрушенности, пока недовольство не будет сломлено, не обернется досадой, и тогда достаточно одного дурного слова, которое обычно произносит кто-нибудь из вокзальной обслуги: «Скверно, скверно!» — и грозная атмосфера изольется на ожидающих, цветы распахнут свои злобные чашечки, укусят самые буйные головы, люди откликнутся короткой перебранкой без всяких видимых причин, и тяжелый воздух разрядится в грозах местного значения.
Наш слух действует избирательно, зато мы тренируем интуицию, общее впечатление. Меньше слышать, больше видеть — один из тех лозунгов, которые вбивают нам в голову и которые в ходе вокзального существования надлежит совершенствовать дальше. Слух необходимо защищать, чтобы расширить поле зрения, увязать внешний и внутренний вид. Стоя в массе, в толпе, мы слышим внутренние органы, слышим пульс, вздохи желудочных соков, разлагающее урчание телесных кислот, пути кишок, отдаленное брожение. Мы завершаем свои исконные, скрытые ритмы могучими тактами. Зона средних звуков — сердечные и грудные тоны, где возникают влюбленности, защищенность, убеждения, там же всплывают и вопросы собственной принадлежности, их обходят стороной или дают простой ответ: «Я — составная часть вокзала» и «Мы — составная часть вокзала». Главное, что сигналы остаются слышны — светлая зона раздражителей, в которой мы воспринимаем высшие указания.
Без умения пропускать мимо ушей мы бы погибли. Порой я реагирую только на знаки. По окончании работы я вынимаю из ушей затычки, ложусь у себя в комнате на кровать, предоставляю своим ушам полную свободу, и они мчатся сквозь этажи на волю. Я слышу проводку, холодильники, отдаленное шипение, и стук, и прочие соседственные признаки жизни. В том, что касается слуха, мы все на «ты», слышим друг друга при ежедневных хозяйственных занятиях, ведь стены у нас тонкие, а трубы, подводящие кофе, пронизывают все здание. Манера спускать воду в туалете предоставляет мне полнейшие сведения о соседях. Иной резко жмет на рычаг, посылая по трубам бурный водопад, а иной спускает воду, прежде чем отлить, как бы стимулируя мочевой пузырь. Я слышу звук струек, прерывистый либо мелкодозированный, порой сопровождаемый грубым кашлем, который в кабинке оборачивается гулким лаем. Смех и писк в других комнатах, отдающиеся в радиаторах, ритмическое пыхтение и тому подобное нельзя локализовать точно — все это происходит где-то, иногда мне кажется, эти звуки исходят из громкоговорителей, чтобы пробудить в нас тоску.
Уши я прочищаю ежедневно. Для этого нас снабдили палочками, концы которых обмотаны ватой. Прочищаю не слишком глубоко, не слишком основательно, однако ж регулярно и только снаружи. Но как прикажете очищать взгляд, глаза? Услаждая их темнотой, прижимая теплые подушечки ладоней к глазным впадинам, а уж потом открывая глаза. Тогда все увиденное пляшет в ладони, призраки и лица, поезда и будущее, остатки взглядов, которые надо просто-напросто смыть. Остаются лишь светлые нити, которые, сгущаясь, откладываются в ухе и вращательным движением палочки могут быть извлечены из слухового прохода. Начинается все это с ощупывания наружного уха, ватный комок побуждает ушную раковину исторгнуть серу, его подводят к барабанной перепонке, постукивают, чтобы выбить пыль, которую собирают вместе с серными корками, осматривают на свету и выбрасывают. За барабанной перепонкой, говорят, сидит бабочка и ловит каждый звук, поблескивая крылышками, а крылышки эти покрыты миллионами волосков, на которых висят слуховые капли, — сущий медовый мех. Когда мы слышим что-нибудь хорошее, бабочка вылетает, порхает над лугами и по лесам. Но стоит ее напугать, как она складывает крылышки. Они слипаются навсегда. Хотелось бы мне иметь веки перед ушами, ресницы в раковинах, когти в ухе, чтоб можно было при резких звуках запирать бабочкин сад.