Селезнев был из местных, исходил и изъездил с геологами и газовиками чуть ли не весь тюменский север, с хантами-промысловиками охотничал, чего еще лучшего желать? От добра, как говорят, добра не ищут!
Глуповат, правда… Ну да что с ним, в шахматы играть? Глуп не глуп, а в бригадирах ходит и народишко зоновский в крепкой узде держит. Чуть что не так – у Ржавого разговор короткий.
До весны торопиться было некуда, и Рыбаков долго, месяца три, все присматривался к Селезневу. Все обмозговывал, как его лучше и вернее приручить.
А поступил он совсем просто…
В один из зимних дней на лесозаготовительном участке, – когда бригада собиралась к костру на обед, Рыбаков по-пустяку придрался к Ржавому и жестоко избил его. Изукрасил, что называется, как бог черепаху. Особого труда это не составило, так как при всей своей медвежьей силе о каратэ тот не имел ни малейшего представления. Хватило одного «мая-гири»[1], который Рыбаков провел ему в живот.
От резкого натренированного удара внутри у Ржавого что-то хлюпнуло, и только голубые пуговки глаз его успели удивиться, прежде чем он завалился в снег.
Основательно отделав лежащего сапогами, Рыбаков вразвалочку направился к костру. «Шестерки» бригадира, сделав вид, что ничего не произошло, пускали по кругу кружку с чифиром. Какое им собственно дело до чьей-то свары?..
Но как только Ржавый поднялся и двинулся на Рыбакова, гнилозубый карманник по кличке «Шкода» бросил своему хозяину остро отточенный топор.
Лезвие уже сверкнуло в смертельном замахе, но Рыбаков нырком ушел в сторону и носком сапога провел боковой «маваши-гири»[2] в голову противника.
Удар был страшен. Колени Ржавого подогнулись, и он, замычав, как раненый бык, вновь рухнул в снег. А Рыбаков, тем временем, нарочито неторопливо поднял топор, вразвалочку подошел к костру, пинком опрокинул на землю сжавшегося в комок Шкоду и, пробуя пальцем лезвие, спросил:
– Ну что, еще желающие есть? Так вот, дешевки, зарубите себе на носу – если кто-нибудь, повторяю, хоть кто-нибудь против меня тявкнет – никакой конструктор по частям не соберет! Все слышали?
Отсидев за драку в штрафном изоляторе, он вернулся в камеру и снова жестоко избил Ржавого.
Зажимая рукой расквашенный нос, тот долго и жалобно, словно побитый пес, скулил в своем углу. А когда все уснули, подполз к нарам и тихо прогундосил:
– Твоя, Коля, взяла, признаю… Давай больше бодаться не будем, а? Чего нам с тобой власть делить, может, вместе бугровать будем? Ну как, согласен?
– Поживем – увидим, – неопределенно отозвался Рыбаков, – может, когда для дела и сгодишься… А пока не утомляй меня своей любовью, спать хочу! – не преминул съязвить он.
Вот с того-то дня и начал Ржавый всячески раболепствовать перед Рыбаковым. Угождал во всем, чужую процентовку ему записывал, лучшими кусками делился. А поделиться было чем.
Каждый вечер перед концом работы Селезнев расставлял на тропах лесооцепления проволочные петли на зайцев. И выходило у него совсем неплохо. По утрам снимал урожай – пять-шесть замерзших до каменного стука заячьих тушек. Для бригадира дичина готовилась отдельно. И ел он не со всеми у костра, а в своем «личном кабинете» – будке цепоточки мотопил. Разделять с ним трапезу он приглашал только своего нового друга – Колю Рыбакова.
Иногда мяса было столько, что оно даже оставалось. Видя такое дело, Рыбаков как-то поинтересовался:
– Слушай, Леха, сейчас-то у нас мяса завались, до отвала жрем. А весной как же? Будет у тебя охота, или зубы на полку?
– Весной все, шабаш, – с аппетитом обгладывая косточку, ответил Селезнев, – зимой-то он из-за морозов ловится. Мороз его, понимаш, вышибает с лежки-то… Лежит это себе косой под кустом, ти-ши-на-а кругом, ниче кругом не шелохнется! А тут, на тебе – ба-ббах! Ба-ббах! – сосна от мороза выстрелила, льдом ее расперло. Вот он, бедолага, и летит, сломя голову, пока в петлю не сунется! А весной, Коля, ружьишко надо. В марте месяце у них поразовка[3] наступат, глупые делаются – умрешь со смеху! Бывало, за вечер по мешку их набивал, а то и поболе. Не веришь, что ли? Да ей же бог не вру!
– А впрок мясца заготовить можно? – поинтересовался Рыбаков, с любопытством отмечая, каким азартным становится Селезнев, когда речь заходила об охоте. – Повялить, засолить там или еще как?
– Отчего же нельзя? – сыто отвалившись к стене, ответил Ржавый. – Можно. Мясо-то лентами нарезать да и на солнце завялить. У нас в деревне так-то лосятину готовят впрок… Поди и зайца можно попробовать. А тебе на что?