Открываю глаза посередине гостиной.
Дьявол!
Иларий подбегает и помогает встать.
— В тумбочке, справа от фикуса, есть упаковка мышьяка. Попробуй его сожрать, — смеется Рон.
— Лучше расскажи, сколько раз ты сам вешался посреди кухни на моих дорогущих шарфах или как пил ртуть, не задумываясь, что ядовит не металл, а пары, — отчеканивает Иларий, хлопая меня по лопаткам.
Рон отмахивается, не отрывается от телевизора. К слову, мечтаю выбросить его в окно. Не Рона. Телевизор. Хотя нет... Рона тоже. В общем, из-за этого ящика окончательно впадаю в депрессию. Пока не думаешь о мире за пределами дома, боль не так выворачивает изнутри, а телевизор напоминает обо всем, чего я лишился.
Я просил Рона не включать его при мне, но ублюдок только рад испоганить настроение.
Вот Иларий ведет себя по-божески: показывает дом, предлагает кофе по утрам и поделился своей — растянутой — одеждой, а то ведь я три дня ходил в темно-синем костюме, в котором меня прирезала Сара. Одежда на мне не сохранилась — я ее снял со своего трупа, проигнорировав подачки Илария. Сначала думал ходить голым. Увы, духа не хватило. Принял подачки.
Я передернулся и пощупал грудь, руки, торс... Черная кофта на месте. Джинсы. Трусы. Значит, теперь, когда я себя убиваю, одежда сохраняется? Как это понимать? Я телепортируюсь в дом, в то место, что вроде точки воскрешения? Мозги кипят от предположений!
— Чего же ты так с собой, — лопочет Иларий, прячет кухонные ножи в шкафы, будто я ребенок и дотуда не достану. — Боль-то никто не отменял.
— Я устал просыпаться и видеть стены этой тюрьмы! У меня едет крыша, Лари! Каждое утро я думаю: сука, поскорей бы сдохнуть и оставить этот кошмар!
— Понимаю, — протягивает Рон.
— Неужели?
— Ага. Тоже просыпаюсь, вижу ваши рожи и думаю: сука, поскорей бы заснуть.
Я фыркаю, а Рон, ехидно усмехаясь, первый раз за полдня меняет положение на диване.
— Тебе нужно успокоиться, — вздыхает Иларий. — Сара попросила тебя лишь сидеть спокойно, а ты воюешь с ней. Она ненавидит, когда ее слова игнорируют.
— Ее приказы, хотел сказать?
— Неважно, как ты это назовешь, но если будешь ругаться с ней и дальше, делая все назло, случится плохое... поверь.
— Самое страшное случается не когда люди ни следуют приказам, а когда беспрекословно их выполняют. Читал Новый Завет Библии? — Я с трудом выпрямляюсь и совершаю несколько движений, чтобы похрустеть позвоночником. После возрождения ужасно болит спина. Затем с облегчением продолжаю: — Когда родился Иисус, царь Ирод испугался и приказал воинам убить всех младенцев в Вифлееме. И ведь их убили! А как насчет холокоста? Или инквизиции? Все эти люди выполняли приказы и прихоти кого-то. Я, этой рыжей психушнице, не игрушка, ясно? Подчиняться не собираюсь!
— Не продолжай… Я понял. — мнется Иларий и меняет тему: — Ты читал Библию?
— Отец читал мне ее в детстве, но не будем об этом.
Потерянный, я сажусь на шкуру медведя у камина. Иларий решает растопить очаг, аккуратно подкладывает дрова, боясь испачкать золотистую рубашку. А я вспоминаю не менее золотую обложку отцовской Библии. Толстенная книга с тысячами закладок и заметок. Хоть и прошло больше пятнадцати лет, я на удивление ясно вижу отца и комнату с десятком крестов, вижу благородный блеск камней на изображении Иисуса и надпись: «Ветхий и Новый Завет», слышу шелест старинных страниц, помню их запах.
Каждый день. Ровно в девять вечера. Отец открывал свою реликвию и читал вслух, а я следил за стрелкой на циферблате настенных часов, ожидая возможного наказания. Он никогда не говорил сразу, что меня ждет. Сначала читал...
За потоком воспоминаний замечаю, что Иларий старается начать со мной беседу и уже подплыл к теме креационизма. Я улыбаюсь. Общение с этим человеком — или призраком? — поднимает настроение, а заодно и IQ. Он кладезь интеллектуальных тем. Я подключаюсь и рассуждаю о Крестовых походах, затем о тектонике литосферных плит, шлифуем теориями про космическую паутину, в чем я ничего не смыслю, но теперь знаю, что невидимая темная материя образует переплетающиеся нити, вдоль которых сосредоточено большинство скоплений галактик — это и есть паутина. Разговаривать с Иларием можно вечно. Редкое удовольствие. Слишком долго я находился в обществе строителей, беседа с ними в основном состояла из отборных ругательств.
Спустя час мы оба пригреваемся у огня. Я клюю носом воздух, намереваясь отложить сон до вечера, но получается плохо. Иларий снова берется за гитару. Сон отступает. Поет белобрысый громко и не замолкая. Каждая песня сопливей другой: муки первой любви, душевные терзания бедных художников, тонны разбитых чувств...