Самоотверженность? Конечно. Но дьявольский импульс здесь изначален. В общем-то трудно представить себе эту любовь без связующего – романа мастера. То, что мастер и Маргарита созданы друг для друга, они поняли сразу: оба знали, что их встреча – неизбежность, но мастер не торопил свою «тайную жену» оставить особняк, он чувствовал если не трагизм, то драматичность ситуации, он понимал истоки своей болезни и ощущал полное бессилие перед властно вторгшимися в его жизнь силами. Но и Маргарита понимала, что сверхъестественное, пусть и неназванное, стоит за ее спиной. Мастер молчал об истоках своего решения написать роман о Понтии Пилате, Маргарита не расспрашивала его, все само собой разумелось. Когда же роман был закончен, их отношения утратили вдруг прежний накал: «…и мы оба жили тем, что сидели на коврике на полу у печки и смотрели в огонь… Она стала уходить гулять» (с. 560). Пристальное вглядывание в огонь словно обещает новую вспышку, и любовь вспыхнула вновь вместе с горящей рукописью, а вместе с тем к Маргарите пришло окончательное решение порвать с прошлым и спасти мастера либо погибнуть вместе с ним. Решение пришло от нее, мастер знал, что ничего хорошего предложить ей не в состоянии.
Главное, что привлекло в Маргарите мастера, – даже не ее красота, а «никем не виданное одиночество в глазах» (с. 555). Он нашел родственную душу (родство в одиночестве!), потому что степень увиденного в Маргаритиных глазах одиночества была непомерна.
Исследователи много писали о Маргарите: о ее жертвенности, преданности, верности. И. Галинская проанализировала философскую модель образа Маргариты, которую она понимает как художественное воплощение теологемы Софии – вечной женственности, восходящей к Григорию Сковороде и В. С. Соловьеву.[182] Здесь интересна попытка абстрагироваться от обычной для исследователей конкретизации Маргариты, от ее сравнений и чуть ли не отождествления с третьей женой Булгакова, Еленой Сергеевной. Однако правомерность «софийности» представляется более чем сомнительной.
Во-первых, понятие софийности неотделимо от понятия божественности, ибо София есть Премудрость Божия. Вечная Женственность, о которой так много и спорно писал В. Соловьев, все же находится с этим в прямой связи: София для него – душа мира, обнимающая его с момента творения. О какой же «софийности» Маргариты можно говорить, если перед нами явление прямо противоположное? Маргарита связана с сатаной, она вызывает его, принадлежит ему, повинуется и соблазняет мастера, толкает на последний, крайний шаг. Да, ее чувство неземное, но явно демоническое. Само появление Маргариты связано с тревогой в душе мастера; ему неприятны желтые цветы, которые «очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто» (с. 554). И сравнение любви с убийцей, молнией и ножом, и тревожность желто-черного контраста, и пассивность мастера, не предлагающего себя Маргарите в качестве законного мужа, ничего от нее не требующего, а только благоговейно принимающего ее волю, оправданны. Цена, которую пришлось заплатить за эту любовь, – высока: Воланд и его царство. Самостоятельно мастер не принимает никаких решений, все решает Маргарита. Он полностью во власти охватившего ее восторга от всесильности дьявола.
В противовес концепции И. Галинской в образе Маргариты можно скорее усмотреть черты ветхозаветной Лилит – первой жены Адама, настаивавшей на своем главенстве и покинувшей Адама для разрушения и погибели. Вероятно, именно поэтому на балу у Воланда Маргарита пожалела детоубийцу Фриду: ведь Лилит – губительница младенцев, ею пугали непослушных детей. В общем, Маргарита разрушает жизнь мастера, посредством своей воли подчиняя его воле Воланда, в царстве которого они оказываются навсегда связаны.
В. Соловьев писал в предисловии к книге своих стихов в 1900 году: «Поклонение женской природе самой по себе, то есть началу двусмыслия и безразличия, восприимчивому ко лжи и злу не менее, чем к истине и добру – есть величайшее безумие и главная причина господствующего ныне размягчения и расслабления… Ничего общего с этой глупостью… не имеет истинное почитание вечной женственности, как действительно от века восприявшей силу Божества, действительно вместившей полноту добра и истины, а чрез них нетленное сияние красоты».[183]
«Непомерная красота» Маргариты, представшей перед Иваном Бездомным, увы, противоположна красоте, мир спасающей. Это влекущая в темные миры красота-очарование, без которой соблазн невозможен, дар сатаны.
Маргарита ото всех скрывает свою тайну. С девятнадцати лет она томится в особняке, как заколдованная принцесса, ожидающая своего избавителя. Внешне такая благополучная и вызывающая зависть, она не любит своего мужа и не знает счастья. Мастеру открылось ее одиночество, которого до него никто не замечал, потому что не только судьба, не только стечение обстоятельств определили их встречу – ее предрешили темные силы. Мастер сумел открыть в натуре своей подруги источник любви и энергии, который поддерживал его и давал силу. Маргарита – третий подарок Воланда мастеру (первый – идея романа о Пилате, второй – денежный выигрыш), третий и самый искусительный.
Маргарита живет двойной жизнью не только ситуационно. Она чувствует, что вторая ее природа, придавшая необычность ее внешности и отметившая ее печатью одиночества, после знакомства с мастером начинает одерживать верх. Ведьминские черты проступают в ней все отчетливее, ей необходимо разрушить семью, вообще уйти за пределы жизни, погибнуть, ибо любовь к мастеру объяснила ей собственную природу.
Однако в самый ответственный момент, на переломе ее жизни, мастеру предстоит самостоятельный путь трудных испытаний, который он должен пройти без нее. Маргарита выполнила свою первую задачу: способствовала завершению романа.
После исчезновения возлюбленного она осталась в томительной безвестности и бездеятельности. Это самый мучительный период в ее жизни. Внешне ей приходилось укрощать свои бунтарские порывы и жить как все. Маргарита так и выглядит: окружающие не замечают в ней ничего необычного. Она умна и красива, хотя возраст оставил на ее лице следы, о чем ей прямо и грубовато заявил Азазелло. Помимо пристрастия к черным одеждам, в Маргарите нет ничего экстравагантного: брови по моде выщипаны пинцетом «в ниточку» (с. 645), волосы коротко острижены и завиты (с. 634).
Придя на скамейку в Александровский сад, Маргарита в последний раз в жизни пытается спорить со своей тайной, демонической природой, противопоставляя ей простую действительность. Она просит у мастера отпустить ее, если он умер, дать ей свободу от памяти о нем. Как логическое завершение ее рассуждений рядом на скамейке возникает самый обычный ухажер, «привлеченный ее красотою и одиночеством» (с. 638). Так могло бы реализоваться стремление Маргариты жить «как все». «Ловелас» не вызывает у Маргариты неприязни, но настолько неуместен в ее жизни, что Маргарита непроизвольно взглядом прогоняет его. Несостоявшийся флирт показывает, что все скромные житейские радости и грешки для Маргариты заказаны, несмотря на всю тяжесть возложенной на нее судьбой ноши.
С кремом Азазелло Маргарита получает в подарок от Воланда и новую внешность. Все то ведьминское, что подспудно в ней таилось, проявилось в новой красоте, никак не связанной ни с модой, ни с возрастом. Маргарита отбросила прочь годы замужества. Ей предстояло встретиться с мастером юной, забыть свою жизнь как несущественную, предстать перед возлюбленным его единственной невестой, избранницей, мистической спутницей.
Вместе с внешностью меняется и внутренний мир Маргариты. Демоническая Маргарита обретает «непомерную красоту» в тот момент, когда в особняке умирает просто «красивая и умная» земная Маргарита Николаевна. После ее смерти остается только дух, принимающий облик прекрасной женщины. Активное же проявление «второй природы» Маргариты Николаевны начинается с вещего сна, увиденного ею с четверга на пятницу.
Маргарита увидела мастера впервые со времени его исчезновения. Корявый мостик, речка. Но для спящей Маргариты это место не просто уныло и безрадостно: «Неживое все кругом какое-то и до того унылое, что так и тянет повеситься на… осине у мостика… Вот адское место для живого человека!» (с. 634). Дом, в котором обитает мастер в этом сне, не то «отдельная кухня, не то баня, не то черт его знает что». Этот образ вызывает ассоциации с рассуждением Свидригайлова о вечности как о деревенской бане, по углам которой – «пауки».[184]