Увидев, что я вожусь с детьми мужиков, отец окончательно махнул на меня рукой и сказал, что из меня ни за что не выйдет славного воина.
Но я никогда не мечтал быть славным воином. Я хотел только рисовать. И ничего больше. Все они звали меня Жозефом де Сойе, но мне не нужно было этого благородного имени. Я хотел оставаться безвестным Юсуфом, рисующим зеленые сады и ночное небо Аль-Андалуса, которого я никогда не видел…»
На этом месте Бланш на минуту остановилась, чтобы перевести дыхание. Когда она подняла глаза от бумаги, то увидела, что, вместо холодного света луны, комнату заливают первые лучи рассвета…
========== XVI Искушение ==========
…грудь у нее была почти обнажена и, хотя девушка
мгновенно набросила на плечи платок, алчный взор
мой успел уловить чересчур много; я онемел, неведомые
доселе чувства заклокотали во мне, разгоряченная кровь
стремительно понеслась по жилам, я слышал биение своего
пульса.
Э. Т. А. Гофман «Эликсиры Сатаны»
Сегодня вечером, полна истомы нежной,
Луна не может спать; не так ли в забытьи
Лаская контуры грудей рукой небрежной,
Томится девушка, тоскуя о любви.
Шарль Бодлер «Печаль луны»
Так бежал он через поля до самого вечера. Это бегство
от природы, от жизни, от самого себя, от человека, от бога,
от всего длилось весь день.
Виктор Гюго «Собор Парижской богоматери»
Весь день Бланш, трепеща от нетерпения, не могла дождаться вечера, чтобы поскорее продолжить мучительное и сладостное путешествие в прошлое своего учителя.
Она была рада, что не сможет увидеть брата Жозефа целую неделю. В замке шли шумные и хлопотливые приготовления к празднику Рождества. Мадам Жанна затеяла большую уборку в старых и пыльных залах, и слуги то и дело сновали по комнатам с тряпками и ведрами в руках. В монастыре тоже готовились к великому празднику, и по этому случаю сеньор де Сюрмон отпустил Жозефа в обитель на целую неделю.
В другое время эти несколько дней могли показаться Бланш вечностью. Она хотела видеть сарацина каждое мгновенье, потому что ей казалось, что он принес в их мрачный замок дивный и яркий свет своей страны. А еще потому, что он невольно занял в ее воображении место великого Саладина, и все ее восторженные мысли устремились теперь к строгому и суровому учителю.
Но сейчас она не смогла бы встретиться с ним без глубокого волнения. Она не смогла бы посмотреть Жозефу в глаза. Ей нужно было знать, чем закончится всецело захвативший ее душу рассказ. Бланш мучительно боялась встретить там что-нибудь такое, что могло бы разрушить ее пламенные грезы и мечты о сарацине. Ей невыносимо было думать, что этот мрачный человек виновен в преступлениях, которые навсегда могли бы отвратить от него ее чуткую душу. Воображая себе ужасные деяния и тяжкие грехи, о которых он говорил, Бланш уже заранее с жаром искала им тысячу оправданий…
Страницы, прочитанные ею вчера, вызвали у девушки только восторг и сильнейшее сочувствие. Сказочное повествование сарацина о далеком и прекрасном Аль-Андалусе погрузило Бланш в чарующие и яркие грезы. А правдивый рассказ о его первых, детских несчастьях и презрении окружающих людей вызвал у нее горячую жалость, глубокое сострадание и пылкое желание утешить юного Юсуфа в его наивных горестях.
Наконец, короткий зимний день начал клониться к закату, и Бланш с замирающим сердцем бросилась к себе в комнату и затворилась там с пылким желанием продолжить прерванное чтение. Она торопливо отыскала место, на котором остановилась вчера, и снова погрузилась в волшебный мир, созданный воображением сарацина:
«Среди всеобщего презрения и редких радостей, подаренных мне судьбой, проходили юные годы моей жизни. Поглощенный глубокими книгами отца Франсуа, пылкими рассказами моей матери и, сильнее всего, своими безумными набросками, я даже не заметил, как из восторженного ребенка превратился во взрослого мужчину.
Несмотря на то, что мне уже довелось столкнуться с несправедливостью и жестокостью мира, я все еще был полон светлых надежд и не лишился доверия к людям. Моя наивная, полудетская душа всегда была открыта для глубокой любви, тихих радостей и спокойного счастья.
Пока никто не будил скрытое во мне опасное чудовище, оно мирно дремало где-то в затаенных глубинах моего существа. Почти ничто в моем поведении не отличало меня от других людей. Иногда я думаю, если бы судьба моя сложилась иначе, и меня не постигли такие мучительные и страшные удары, быть может, разрушительная сила, затаившаяся в моей душе, никогда бы не вырвалась наружу, и я смог бы даже прожить счастливую и безмятежную жизнь… Но зачем я пытаюсь обмануть себя этими пустыми, напрасными мечтами? Безмятежная жизнь невозможна для того, кто сам носит в себе бурю!
Но в те светлые и радостные годы мое сердце все еще было полно любви и самых добрых намерений. Как я уже говорил, военные походы внушали мне отвращение. И я надеялся провести всю свою жизнь наедине с моими причудливыми рисунками. Я хотел посвятить все свои свободные часы служению моей дорогой матери и отцу Франсуа, и трепетной заботе о них. Я горячо жаждал отдать им долг любви, которой они щедро одарили меня в детстве. Ради них я сдерживал свой необузданный нрав и дикие порывы. Я хотел видеть их счастливыми и довольными моим ровным и спокойным поведением. В те дни мне часто казалось, что я жил лишь для того, чтобы застегивать браслеты на руках моей матери, подавать книги отцу Франсуа, терпеливо ухаживать за ними, если кому-то из них случалось заболеть и вызывать на их добрых лицах лучезарные улыбки.
Семья моего дяди продолжала по-прежнему иногда гостить у нас в замке. И если за это время я стал уже взрослым, то пролетевшие годы превратили во взрослых людей и моих надменных кузена и кузину.
Робер де Сойе продолжал блистать изяществом, холодностью и надменностью. Льдом и великолепной красотой сверкала и Сесиль, превратившаяся в роскошную и яркую даму.
Кузен продолжал относиться ко мне насмешливо и презрительно. Но какая чудесная и невообразимая перемена совершилась с Сесиль! При встречах со мной вся она лучилась любезностью и доброжелательством. Она разговаривала со мной мягким и приятным тоном, смотрела с нежностью и слушала с глубоким интересом. Кузина часто просила меня показать ей мои новые рисунки, и всякий раз подолгу рассматривала и с воодушевлением хвалила их.
Мы стали проводить вместе много времени. Она просила почитать ей искусные, красивые стихи или рассказать что-нибудь увлекательное. Часто во время чтения она склонялась ко мне так близко, что ее рыжие волосы касались моей щеки, и я чувствовал ее легкое, теплое дыхание…
Мне нелегко было находиться в обществе манерной и изящной Сесиль. Все женщины, кроме моей матери, которых мне доводилось встречать, избегали и боялись меня, и я не имел возможности узнать их близко. Поэтому рядом с кузиной я чувствовал неловкость и стеснение, но не смел прямо сказать ей, что меня тяготит ее общество.
Удивительно, но она, казалось, не замечала ни моей неловкости, ни кратких ответов, ни моего смятения. Я не находил себе места, а она, напротив, хотела быть ко мне еще ближе…
Однажды, когда отец с дядей уехали на охоту, мы с Сесиль сидели на полу у меня в комнате, и я читал ей страстные творения трубадуров, а она задумчиво слушала, подперев голову изящной, тонкой рукой. Лихорадочно переворачивая страницы, я читал, не поднимая глаз на свою очаровательную кузину. Мне попалось прекрасное и прочувствованное стихотворение Конона де Бетюна, где отправляющийся в поход рыцарь трогательно и печально прощается со своей возлюбленной: