Внезапно я увидел следовавший за вассалами портшез. Я стремительно бросился к нему и отдернул занавеску. Чья-то светлая фигура тихо и медленно упала к моим ногам.
- Великий Боже! – воскликнул отец Франсуа, опираясь о стену портшеза. – Мари!
Я не сделал ни единого жеста, не издал ни звука. Время закончилось. Его больше не существовало.
На чистом, только что выпавшем снегу, в ослепительно белой одежде, у моих ног лежала моя мать. Глаза ее были закрыты, длинные ресницы отбрасывали темную тень на мертвенно-бледные щеки. Черные косы выбились из-под покрывала, и, как ветви плакучей ивы, рассыпались по нему. Одна рука покоилась на груди, другая – бессильно повисла. По белоснежной одежде расплывалось огромное, темно-красное пятно. Несколько алых капель крови дымились на снегу…
В глубоком, ледяном оцепенении я продолжал стоять и смотреть на нее. Снежные хлопья засыпали мне все волосы, отец Франсуа пытался что-то сказать мне дрожащим, слабым голосом, но я ничего не слышал. Я стоял и смотрел. И не верил в то, что нахожусь в человеческом мире, а не в страшном, чудовищном сне. Я не знаю, сколько времени это длилось. Мне казалось, что за эти несколько мгновений прошли века и разрушились царства, что умерли все люди на земле. Остался только силуэт моей матери на белом, морозном полотне…
Она была еще жива. Она еще дышала. С невероятной осторожностью мы перенесли ее в комнату наверху. В ту самую комнату, где она когда-то читала мне Коран, и я играл ее звенящими браслетами…
А потом последовали два самых страшных дня в моей жизни. Ни на мгновенье мы с отцом Франсуа не отходили от ее постели. Мы не смыкали глаз и не прикасались к еде. Он делал все, что было в человеческих силах, и с неистовым жаром молился, положив стиснутые руки на спинку кровати. Я не молился. Я по-прежнему не говорил ни слова. Я только поддерживал ее голову и смачивал водой ее пересохшие губы.
Иногда она бредила или, на мгновенье придя в себя, смотрела на нас испуганными, расширенными от потустороннего ужаса глазами. Какая бездна страхов и боли отражалась в ее огромных, лихорадочно блестящих зрачках…
- Как мне холодно! – шептала она в бреду. – О, почему здесь так холодно? Откройте окна! На дворе светит солнце… Мама, вели Али вернуть мне мои четки! Я хочу поиграть с ними…
Я протягивал ей наши старые четки. Смутная улыбка пробегала по ее пересохшим губам. Но вскоре ее руки слабели, и четки выпадали из холодных пальцев…
На второй день она была спокойна. Она лежала тихо, вытянув руки, и едва заметно шевелила губами. К вечеру коленопреклоненный отец Франсуа, должно быть на мгновенье заснул. Я сидел и безотрывно смотрел на нее, как будто желая по частям выпить ее драгоценный, уходящий образ… Оплывшая свеча бросала желтый круг света на ее бледное, как расплавленный воск, лицо. Под глазами у нее лежали страшные, черные тени, черты заострились. Внезапно легкая дрожь сотрясла ее тело, смутная тень пробежала по лицу, и огромные зрачки окаменели…
Я продолжал сидеть в жуткой неподвижности. Когда отец Франсуа проснулся, он взглянул на нее и слабо вскрикнул. Потом я услышал его короткое, горькое рыдание. Но когда он поднял глаза на меня, с его губ не сорвалось больше ни звука.
Свеча догорала. Но она угасла быстрее, чем свеча. В комнате было холодно и тихо. Она лежала на постели. На полу валялись старые четки. Ветер стучал в окна. Пахло запекшейся кровью и расплавленным воском. А через мгновенье всего этого не стало. И меня не стало тоже…»
Бланш съехала с кровати, упала на пол, и из груди ее вырвались душе-раздирающие, истерические рыдания. Она плакала, пока не стала задыхаться, пока все тело не начали сводить жестокие судороги, но не могла остановиться. Ей казалось, что она умирает. Какой сильной и жгучей виделась ей всегда боль Саладина, боль людей, описанных в хрониках и поэмах… Боль людей давно умерших или вовсе никогда не существовавших… Но что же тогда должен был чувствовать этот живой, настоящий человек?! Ее учитель… Какие кровавые раны зияли в его душе, если только рассказ о них пронзал сердце Бланш, как лезвие острого, холодного меча…
Прошло не меньше часа прежде, чем она смогла читать снова:
«Три дня безвозвратно выпали из моей жизни. Вместо них были мрак и пустота. Когда я наконец вернулся в мир людей, то увидел склонившегося надо мной отца Франсуа. Он с глубоким состраданием гладил мой лоб и волосы и благодарил бога за мое выздоровление. Он сказал мне, что все это время я пролежал в ужасной горячке, и он сильно опасался потерять еще и меня…
Я выжил. Но то, что началось для меня после этого, вряд ли можно было назвать жизнью. Часами я сидел в комнате матери, обхватив колени руками, и раскачиваясь из стороны в сторону. Я больше не рисовал, не читал книги. Я не ходил на ее могилу. По целым дням я не произносил ни слова. Ел только после долгих уговоров. Мои мысли не могли вырваться из узкого, порочного круга. Я видел только ее смерть, и не мог думать ни о чем другом. Мой мозг пылал дни и ночи…
В конце концов, я понял, что не смогу вернуться к жизни, пока не отберу ее у тех, кто лишил меня моей матери».
========== XVIII Месть ==========
Чума возьми семейства ваши оба!
Уильям Шекспир «Ромео и Джульетта»
Священник, увидев это, нащупал концом пальца
острие кинжала, спрятанного у него на груди.
Виктор Гюго «Собор Парижской богоматери»
- Догоните убийцу! – кричал Райнхольд.
Я злобно расхохотался, и смех мой раскатами
пронесся по зале, по коридорам.
- Безумцы! – грозно закричал я. – Неужто вы
мните, что вам удастся связать карающий
грешников Рок?..
Э. Т. А. Гофман «Эликсиры Сатаны»
Неистовая буря и метель за окном не прекращалась и этим вечером. Весь старый, мрачный замок был пронизан мертвящим, сковывающим холодом. За бегущими, рваными от порывов ветра, тучами бледный, мутный диск луны показывался лишь на краткий миг, и тут же снова исчезал за плотной завесой снежного вихря…
Бланш поднималась наверх медленно и тихо, погруженная в глубокую, мрачную задумчивость. Ее взгляд погас, губы были сурово сжаты.
Вдруг снизу ее окликнул чей-то голос:
- Мадемуазель, перестаньте жечь свечи допоздна и извольте ложиться спать пораньше! Приличные девушки по ночам спокойно спят.
- Даже не подумаю! – зло ответила Бланш. – Я буду делать то, что мне хочется. А приличные дамы, мадам Жанна, не подглядывают под чужими дверьми!
И она с досады так громко хлопнула тяжелой дверью, что гулкое эхо прокатилось по всему темному коридору.
Убедившись, что надежно защищена от посторонних взоров, девушка, как во сне, взялась за старые листы. Она уже догадывалась, какие страшные события ждут ее на этих страницах, но все равно нашла в себе мужество вернуться к чтению:
«Не думаю, что мне удалось бы оправиться от моего мучительного, смертельного отчаяния, если бы меня не посетила счастливая (как мне тогда казалось) мысль о мести. Всем своим разбитым существом я ощущал жажду наказать убийц моей любимой матери!
Если бы наши враги отняли жизнь только у отца и брата, вероятно, я бы не решился на свое ужасное преступление. Разумеется, их смерть тоже потрясла меня, но к ним я не был так сильно привязан.
Но как только моя беспокойная мысль возвращалась к страданиям и смерти матери, вся кровь вскипала у меня в жилах! Как можно было посреди дикой и бесчеловечной кровной вражды уничтожить этот невинный, прекрасный, хрупкий цветок?! Она никому не причинила зла. Она умела только любить и смеяться… Я не мог оставить безнаказанным это жестокое злодеяние. Это убило бы меня.
И вот в моей пылающей голове начали роиться смутные планы гряду-щей мести. Для начала, я притворился, что начинаю забывать мое горе и воз-вращаюсь к прежней жизни. Я вновь взялся за книги и рисунки, стал есть и разговаривать с людьми. Я хотел обмануть отца Франсуа, который по-прежнему принимал искреннее и горячее участие в моей судьбе, обмануть моих врагов, наслаждавшихся плодами своего ужасного злодеяния, обмануть весь мир, полный отвратительной и жесткой несправедливости… Но каково мне было говорить и улыбаться, когда внутри у меня все горело от нестерпимой боли?!