— Берите, берите, гости дорогие… все берите, только живот оставьте… да девок не трогайте…
— Не тронем, — вдруг гортанно ответил по-роскски один из воинов постарше. — Ты, роск, почтителен. Скажи остальным, чтобы такими же были.
«Чтоб такими же были… — с отвращением к самому себе подумал боярин. — Чтобы такими ж сделались, как в Залесске, где готовы уже любому сильному сапог лизать, не токмо саптарину. Да и Гаврила свет Богумилович немало из юртайского обихода позаимствовал. Глядишь, скоро заставит перед собой на брюхе ползать и лбом в пол биться…»
По всем меркам, саптары вели себя еще прилично. Пока они только забирали понравившееся из богатого дома, не трогая женщин и не хватая в мешки детишек, пользовавшихся, знал боярин, особым спросом на рабских рынках Востока и Юга. Надолго ли хватит этого «пока», Обольянинов не знал. И еще он не знал, кто не выдержит раньше — степные волки или же лесные.
В Тверени настали смурные, тяжкие дни. Нельзя сказать, что отряд темника Шурджэ сразу же принялся творить неописуемые зверства, «вырубая всех, кто дорос до чеки тележной», или позоря без разбора всех женок и девок. Грабили дома торговых гостей, не трогая боярские усадьбы. Брезговали и концами, где жили простые твереничи. Но подвоз почти пресекся — кому ж в голову придет тащиться в город, где орудует баскачий отряд?
Но жить Тверени было все равно нужно, и торг приоткрылся, несмело и неизобильно; однако же цены возросли многократно, потому что саптары, подходя к лоткам, тотчас забирали все, что хотели. Пришлось вмешаться князю Арсению, пообещав купцам отступного и возмещения проторей — иначе простой люд не смог бы купить даже и снега зимой.
Темник Шурджэ сидел в княжьем тереме, истребовав себе счисленые листы — «по дыму», «по сохе» и прочие. Разбирать записи ему помогал пронырливый Терпило — гад оказался куда как сведущ в тверенских делах, наизусть помня все даже самые мелкие деревеньки в глухих медвежьих углах.
— Плохо твое дело, коназ, — в конце пятого дня бросил темник Арсению Юрьевичу. — По всему вижу, обирал ты великого хана, дани недоплачивая.
Встрепенулся Олег Творимирович — исчисления дани были его заботой, они затеяли нудный спор с Терпилой, козыряя друг перед другом уложениями предшественников ныне правившего в Юртае Обата, однако Шурджэ лишь поднял руку, прерывая спорщиков.
— Вижу, что богата и изобильна Тверень. Может давать больше. Великий хан, высокий, справедливый, да не утихнет слава его, почтил меня правом устанавливать выход по моему разумению. Так вот тебе мое слово, коназ — нужно собрать по три гривны серебра с дыма. Знаю, ты сможешь, коназ. Возьму слитками, а если нет — то людьми.
Обольянинов и Арсений Юрьевич только переглянулись в бессильной ярости. Никогда еще выход не превышал полгривны с дыма; проклятый темник потребовал вшестеро больше. Столько не соберешь, хоть выверни наизнанку все княжество. А иное — так и еще хуже: людей в полон гнать, живыми душами откупаться!
Всегда гордилась Тверень, что не отдавала своих в ордынскую неволю, что князь, живя скромно, одеваясь в простую одежду, жертвовал все, что мог, на выкуп твереничей из степного рабства. Арсений Юрьевич не слишком, впрочем, разбирался, действительно ли спасает своих или, скажем, резаничей с нижевележанами — многие из них оставались потом в его княжестве, приумножая прореженное войнами и смутами население.
Но отдать три гривны с дыма — немыслимо, невероятно! Даже если заложить все, что есть у князя и бояр, если отдадут припрятанное на черный день торговые гости, если развяжут мошну мастера — хорошо, если соберет по две.
— Прошу о милости великого темника. — Господь один знает, чего стоили Арсению Юрьевичу сии униженные слова. — Не режут овцу, способную давать шерсть. А Тверень сей выкуп зарежет.
— Не можешь заплатить — не плати, — равнодушно сообщил ордынец. — Возьму людьми. Великому хану они надобны даже больше серебра.
Тверенские князь и бояре замерли. Толмач Терпило опустил глаза.
— Помилосердствуй, великий темник, — наконец решился Олег Творимирович. — Мы всегда ордынский полон выкупали, а не людей в него отдавали. Погоди, дай только сроку, выход мы соберем…
— Срок не дам. — Шурджэ глядел прямо перед собой, положив на колени саблю серого булата, самим же князем Арсением и поднесенную. — На то не давал мне воли великий хан. Велел он собрать дань и, пока не вскрылись реки, поспешать обратно. А пока остальной выкуп из ваших лесов свезут…
— Вот! Вот, темник великий, вот этот-то лишь срок нам и надобен! — казалось, Кашинский сейчас превозможет и убьет собственную честь, встав на колени перед степняком — все ради Тверени. — Ни о чем больше не просим! Мы добудем серебро!
— Добывайте, — кивнул ордынец. — Но людей я тоже возьму. Десять сотен. Сверх всего прочего.
Обольянинов отвернулся, надеясь, что Шурджэ не услыхал, как скрипнули его зубы.
— Ступай, коназ, — махнул темник. — И возблагодари милость великого хана, велевшего мне щадить твоих подданных и сдерживать своих воинов.
— Благодарность моя безмерна… как и верность великому хану, — поспешно закончил князь Арсений после выразительного взгляда старшего из своих бояр.
Уже в дверях Анексим Всеславич столкнулся взглядами с Терпилой. Залесский толмач как-то по-особенному смиренно потупился.
Глава 5
Как это началось, потом говорили разное.
То ли кому-то из саптарских воинов надоели строгие приказы темника и он учинил насилие над какой-то женкой.
То ли кому-то из твереничей не захотелось расставаться с дедами-прадедами скопленным добром, и он вместе с домашними дал отпор находникам.
Рассказывали всякое.
Но Обольянинов не просто знал, он видел.
Еще один вечер в княжьем тереме, глаза в глаза с неумолимо-каменным темником, сосущая, неизбывная тоска на душе, ощущение такой несмываемой грязи, что даже богомолье не поможет.
Боярин возвращался в пустой холодный дом. К нему ордынцы еще не жаловали, и сейчас Анексим Всеславич об этом чуть ли не печалился. Ограбь его, как множество иных твереничей, знатных и нет, тороватых и богатством не отмеченных, — может, и не было б так черным-черно на душе.
Близко раздался крик. Из темных проулков, пустынных по ночному времени, где проезжали лишь саптарские разъезды, назначенные строгой волей темника «досматривать» град.
Кричала девка, и вопль был настолько отчаянным, что руки Обольянинова сами поворотили коня.
Светила луна, снег отражал бледные лучи, и боярин видел все так же отчетливо, как и днем.
Трое саптар деловито затаскивали на седло отчаянно дрыгающую ногами девицу — платок свалился, волосы разметались по плечам.
— Спаси-и-и-ите!
Кровь горячо толкнулась в виски. Сейчас, боярин, сейчас — никто не увидит, никто не узнает…
Но прежде чем обольяниновские отроки и даже сам Анексим Всеславич успели схватиться за сабли, из-за заборов и с окрестных крыш — полетели стрелы.
Было там едва ли больше десятка лучников, но насильникам хватило.
Вскидывавший девку поперек лошадиной спины саптарин опрокинулся, из груди и спины торчало три или четыре древка.
Двоих других ордынцев попятнало меньше, один, вырвав стрелу из предплечья, даже успел взлететь в седло прежде, чем тьма вновь свистнула и откованный руками росков-кузнецов оголовок нашел горло степняка.
Миг — и все кончилось. Не успели закричать расстрелянные, не позвали на помощь. Остались истоптанный снег, кровь на нем, мертвые тела да саптарские кони. А сами стрелки — где они, что с ними? И девка? Девка-то как? — вдруг подумал боярин, не успев даже подъехать к месту побоища.
Девка была тут. Живая, но с торчащим из бока древком, вокруг которого расплывалось темное пятно, она судорожно пыталась отползти — глаза в пол-лица, она еще не чувствовала боли. Боль придет позднее…