Поляну у ручья тесно окружали вековые сосны жуткого облика, обросшие зелеными кружевами лишайника. Впритык к соснам стоял длинный черный «гамаюн» с распахнутыми дверцами. На углях вкусно дымили шашлыки, из ручья торчала батарея оплетенных золотистой фольгой горлышек. Магнитофон истошно орал на толстом пне:
Хрусталев был аккурат с тридцать седьмого года, и его мать, беременная им, бежала с севера в Древлянию, когда сухорукий семинарист объявил себя господом богом. Об отце Хрусталев ничего не знал даже теперь, и каждый сентябрь на него находило – вот как сегодня.
Он сидел, уютно опершись спиной о колесо, в расстегнутом кителе, растрепанный, и тянул шампанское из горлышка, задрав толстое донышко бутылки к небесам. У шашлыков хлопотала Женя, бывшая военная летчица (ее вышибли из полка, когда папа-дипломат пополнил ряды невозвращенцев, а от остального ее спас Хрусталев) – точеная фигурка, русая, стрижка под мальчика, лицо то дерзкое, то детски невинное. Вопреки массе бородатых анекдотов про шефа и секретаршу любовь здесь была серьезная.
– Здорово, ханурики, – сказал Даниил. – Гудите?
– Как паровозы! – радостно заорал Хрусталев. – Евгения, мечи на пень! – Он отшвырнул пустую бутылку, на четвереньках добрел до ручья и вытащил две новых. – Так выпьем же за Шумер! Видал, что в городе делается? Ну, погоди, ну, помрет император, околеет маленько, я же из Вукола краковской колбасы наверчу!
Опорожнили. Съели по шашлычку. На деревьях каркали и свиристели охранники.
– Цыц, пернатые! – гаркнул Хрусталев, и птичий гомон стих. – Ох, Данька, Данька, что за жизнь у охранника, не представляешь ты себе… – Он звучно икнул и продолжал с цыганским надрывом. – Каждого подозревай, на каждого смотри волком, жди пакости от любого, весь свет во врагах держи. Иногда сам на себя покосишься: а почему эта харя все трется возле императора, кто таков, откуда и зачем? Эх, пошло оно все в…
Женя мимоходом залепила ему подзатыльник, и Хрусталев покорно умолк. Вытянув еще бутылку, он заплакал и, загибая пальцы, путаясь в датах, ошибаясь в именах, принялся перечислять самодержцев, в результате недосмотра охраны померших от апоплексического удара, несварения желудка, прежестокой колики и общей меланхолии организма. Временами он начинал матюгаться, но Женя была наготове, и подзатыльники прилетали как раз вовремя.
– А все почему? Недостаточно бдим, мать их… – Хрусталев блаженно улыбнулся очередному подзатыльнику. – А Вукола я все одно пришибу. Деленда эст.
Человек он был от природы добрый, ранимый, а жизнь и долг понимал исключительно прямолинейно – охранять подлежащего его заботам императора, не жалея души и сил, а при необходимости и жизни. Он и охранял. Изобретательно и неустанно, с использованием всех чудес технической мысли. Он терпеть не мог Морлокова, по убеждениям был стойким республиканцем, но тщательно это скрывал, потому что принес присягу на верность императорскому дому…
– Вот, смотри! – Хрусталев ткнул пальцем. – Ты скажешь, что это благонамеренный лесной обыватель? Может быть. Я же обязан подозревать, что это – агент. Эй ты, руки вверх!
На том бережку встал на дыбки заяц и с любопытством взирал на генерала. Хрусталев достал пистолет. Вокруг зайца взлетели мох и песок. Заяц невредимо сидел. Хрусталев звонко защелкнул новую обойму, высадил и ее. Заяц сидел. Потом презрительно прищурил и без того косые глаза, плюнул и, непристойно повиливая задом, направился в кусты.
– Охрана! – взревел Хрусталев.
Охранники понеслись за зайцем, сталкиваясь и шумно проламываясь сквозь бурелом. Лес наполнился уханьем, гоготом, топотом и свистом.