«Интересно, ему правда нравится такая жизнь? — размышлял Льюберт, принимая у мессера Ирема бокал с вином. — Что он на самом деле любит — риск, азарт? Да ну, ему ведь не тринадцать лет… Себя?.. Пожалуй. Никогда не видел человека, который бы так откровенно наслаждался своим превосходством над окружающими. Но все равно — не может быть, чтобы все дело было только в этом_. Просто у него есть вещи, которые для него по-настоящему важны — династия дан-Энриксов, благополучие империи и этот его Орден. А у меня ничего такого больше нет».
Крикс, правда, тоже выглядел и вел себя совсем не так, как полагалось человеку, пережившему заключение в Кир-Роване, но Меченый — это особый случай…
Льюберт отхлебнул вина, не ощущая его вкуса. Как же хорошо, что он не позволил себе поддаться на уговоры Рикса!.. Льюберт знал, что, если он воспользуется предложенным ему помилованием, то половину времени будет терзаться от необходимости бывать на людях и делать какие-то дела, а остальную половину времени ходить за Меченым, как тень. Его тянуло к Риксу так же, как замерзшего человека тянет к огню. И дело было не в том, что он вдруг проникся симпатией к своему старому врагу. Сказать, что они сделались друзьями, было бы изрядным преувеличением. Просто в присутствии «дан-Энрикса» владевшие Дарнторном ощущение тоски, усталости и безнадежности ослабевало, отходило куда-то на задний план. Будь энониец ворлоком, Льюберт подумал бы, что «дан-Энрикс» применяет к нему свою магию, но Меченый не имел даже слабой искры Дара, значит, дело было в нем самом. После Кир-Рована с «дан-Энриксом» явно что-то произошло — хоть и совсем не то, на что рассчитывал лорд Сервелльд. В присутствии «дан-Энрикса» Льюберт начинал чувствовать себя так, как будто бы события последних лет можно было каким-то таинственным образом исправить. Как будто бы достаточно очень сильно захотеть — и две последние войны, и его разочарование в отце, и пропитавшая стены Кир-Кайдэ ненависть — все это развеется, как дурной сон, и окажется, что на самом деле ничего этого не было. А было только детство, и цветущие сады в Торнхэлле, и отец, вышедший посмотреть, как Льюберт учится брать первое препятствие на только что подаренном ему коне. В то утро Льюберт верил в то, что вся его будущая жизнь будет так же прекрасна, как этот июньский день — а рядом с Меченым он начинал чувствовать себя так, как будто этот день можно было вернуть. Расставшись с Риксом, Льюберт всякий раз винил себя за то, что поддавался этому бессмысленному самообольщению, которое в его конкретном случае весьма напоминало малодушие, но потом ему снова становилось слишком тяжело, и он, не зная, как, опять оказывался в комнате южанина. Пил с ним вино, беседовал о дипломатии, о Доме милосердия, об Академии (впрочем, воспоминаний, одинаково приятных для обоих, у бывших врагов было не так уж много, так что ностальгическое «А ты помнишь?..» слишком часто обрывалось продолжительной неловкой паузой), и, наконец, даже о нелюбимой Льюсом философии — лишь бы иметь достойный повод задержаться в обществе «дан-Энрикса» подольше. По большому счету, ему было все равно, о чем беседовать. Если бы Рикс любил играть в пинтар, Льюс бы, наверное, стал бы таскать в кармане фишки и игральный кубик.
Если бы несколько месяцев назад кто-то сказал ему, что он будет нуждаться в энонийце, Льюс наверняка почувствовал бы себя униженным, но сейчас ему было все равно. Последние несколько лет — пожалуй, с того дня, как «Гороностаи» разорили и сожгли походный лазарет — Льюберт не чувствовал особенной любви к себе, но раньше он цеплялся за свою гордость, заменявшую ему все остальное. А теперь у него не осталось даже этого.
Наверное, «дан-Энрикс» догадывался о его состоянии — недаром он с такой настойчивостью уговаривал Дарнторна вернуться в Адель. Пастух не говорил об этом прямо, но было довольно очевидно, что он хочет помочь Льюберту. Причем — даже не в благодарность за письмо, которое Дарнторн послал Бонаветури, а просто потому, что Льюсу было плохо. Пастуха вообще постоянно переполняло желание помочь, и не кому-то одному, а непременно каждому, кто попадется в его поле зрения. Трезвая мысль, что это невозможно, почему-то никогда не приходила энонийцу в голову.
Впрочем, так даже лучше. Во всяком случае, можно не сомневаться в том, что Криксу очень скоро станет не до Льюберта.
— Итак, вы едете в Торнхэлл? — спросил сэр Ирем, задумчиво поворачивая в руке свой бокал.
Не ожидавший такого вопроса Льюберт посмотрел на каларийца с удивлением.
— Кажется, это вы вручили мне приказ отправиться в фамильный замок и не покидать его вплоть до особого разрешения от императора, — насмешливо заметил он.
— Да, разумеется. Но мы оба знаем, что вы легко могли добиться отмены этого приказа. Следовательно, вы едете в Торнхэлл по доброй воле.
Несмотря на владевшую им апатию, Льюберт все же почувствовал слабую вспышку раздражения.
— Вы полагаете, я должен был принять помилование от человека, которому мой отец поставил на лоб тавро?.. — огрызнулся он, жалея, что сейчас не может даже рассердиться на мессера Ирема по-настоящему. — Согласен, в моем положении говорить о чести несколько смешно, но я все же еще немного уважаю сам себя.
— Я полагаю, что вы вполне могли быотказаться от помилования по тем соображениям, которые вы только что упомянули, — спокойно согласился коадъютор. — Но я убежден, что в данном случае причина вашего отказа все-таки не в этом.
«Что-то в последнее время все вообразили себя душеведами, — мрачно подумал Льюс. — Спасибо и на том, что Ирем совершенно не похож на Крикса — никогда не пытается спасать людей от них самих».
— Вам непременно нужно узнать настоящую причину?.. — напряженно спросил он. — Ну хорошо. Я до смерти устал, мессер. Я видеть не могу других людей, за исключением нескольких человек, но главное — я совершенно не способен заниматься никаким серьезным делом. Я не стану спрашивать, откуда вам стало известно о моем отъезде… Было бы даже странно, если бы вы о нем не знали, потому что люди Аденора кишат в этом замке, словно черви в тухлом мясе, и здесь скоро станет невозможно сходить в нужник так, чтобы об этом сразу же не донесли мессеру Аденору или вам. Что же до вашего вопроса, то все очень просто. Крикс вбил себе в голову, что я должен вернуться к «полноценной жизни», но такая жизнь — это последнее, чего мне сейчас хочется. Мне в высшей степени плевать на дипломатию, войну и судьбы мира. Если бы вместо ссылки в Торнхэлл меня бы посадили в Адельстан, я бы и то, наверное, не возражал — по крайней мере, там я был бы предоставлен сам себе и мог бы ни о чем больше не беспокоиться, поскольку от меня бы не зависела даже моя собственная жизнь. Судя по вашему взгляду, мои слова кажутся вам проявлением какой-то недостойной слабости. Но вы ведь, кажется, хотели слышать правду?.. Если бы та правда, которую люди могут сказать о себе, звучала бы достойно и красиво, никому бы не потребовалось врать.
Ирем покачал головой.
— Вы ошибаетесь. Я думал совершенно о другом.
— О чем же?.. — спросил Льюс скептически.
— О том предложении, которое вам сделал Крикс. С чего вы, собственно, решили, что он предлагал вам свою помощь исключительно из жалости?
Льюберт слегка опешил от подобного вопроса.
— То есть как?..
— Да так. Ладно, я выражусь точнее — почему вы думаете, что он делал это ради вас, а не потому, что он мог в вас нуждаться?..
— Он — во мне?! Какая чушь! — фыркнул Дарнторн. — Да он даже не вспомнил обо мне, когда помчался к своим драгоценным побратимам.
Лорд Ирем бросил на юношу быстрый взгляд.