Камень под его рукой согрелся. В ушах давно начало звенеть от тишины, царившей в усыпальнице дан-Энриксов.
Ответь мне, попросил дан-Энрикс мысленно, не очень понимая, к кому обращается — ведь Наорикс давно был мертв, а Тайной магии не требуется слов. С тех пор, как я узнал об Олварге, я думал, что он настоящий выродок, чудовище, в котором не осталось ничего от человека. А потом увидел, что это не так, хотя и очень близко к этому. Я должен знать, каков он на самом деле. Помоги мне. Отзовись.
Крикс еще не успел открыть глаза, когда мир вокруг него непостижимым образом расширился. Вальдер сказал, что соприкосновение с памятью города нисколько не похоже на ворлочью магию и происходит безо всякого сопротивления, но Меченый все равно подсознательно готовился к знакомым ощущениям — как будто бы твое сознание натягивается на чужую память, словно не разношенная узкая перчатка на руку. Даже если это происходит с обоюдного согласия, в этом всегда есть что-то от насилия. Сейчас ощущение было совсем другим — как в детстве, когда он читал какую-нибудь увлекательную книгу и погружался в нее так, что почти забывал себя.
Наорикс залпом допил эшарет и сделал знак оруженосцу, чтобы тот наполнил его кубок снова. Родерик из Лаэра только что закончил какую-то историю, и Наин рассмеялся вместе с остальными. На самом деле он почти не слушал Родерика и не понял суть его остроты, потому что все внимание Воителя было поглощено другим. Но почему не посмеяться, если от тебя ждут именно этого?.. Прощальный ужин продолжался уже больше часа, и король успел порядком захмелеть, так что смеяться ему было очень просто. Даже несмотря на то, что он отнюдь не чувствовал веселости.
Воитель снова — уже далеко не в первый раз за вечер — посмотрел на двери зала. Он не посылал за королевой, потому что знал, что она примет его приглашение как приказ. И будет сидеть рядом, пока ужин не закончится — очень прямая, очень сдержанная и предельно отстраненная. Словом, такая, какой Дженвер оставалась три последних года.
Наорикса на мгновение взяла досада. Неужели ей не кажется, что «любящей жене» не помешало бы проститься с «обожаемым супругом» перед тем, как он уедет из столицы на полгода?.. Хотя бы для того, чтобы не породить очередную волну слухов о семейной жизни императора. Хотя — куда уж дальше-то. Селена Довард, Роксолана, потом еще эта маленькая фрейлина с кудряшками и ямочкой на подбородке… Как же ее звали? Альтия?.. Или Аталия?.. Наин пытался вспомнить ее лицо, но перед глазами стоял изящный профиль королевы, словно высеченный изо льда. Супругу Наорикса многие жалели. Думали — она страдает от его неверности, и, почти не скрываясь, восхищались ее самообладанием. Ну что же, с самообладанием у королевы Дженвер все было в порядке. Хотя все его интрижки с фрейлинами и чужими вдовами этому самообладанию никоим образом не угрожали.
«Неужели ей так трудно было сделать вид, что она хоть чуть-чуть огорчена моим отъездом?..» — с раздражением подумал Наорикс. И осознал, что пьян. Если уж начались мысленные упреки в адрес королевы — значит, он действительно «готов», как говорят мастеровые в Нижнем городе.
В конце концов, если бы даже Дженвер позаботилась о мнении придворных и пришла, его бы это не устроило. Он ведь хотел совсем не соблюдения приличий. Он хотел, чтобы она спустилась в зал по своей воле — просто потому, что завтра утром он уедет, и они, скорее всего, не увидятся до самого Эйслита. Он надеялся, что она, может быть, захочет еще раз увидеть его перед долгим расставанием.
Надежда была исключительно дурацкой — впрочем, как и все его надежды, связанные с Дженвер. Если допустить, что королеве есть какое-нибудь дело до его отъезда, то она сейчас должна радоваться — как никак, теперь она избавится от его общества на много месяцев.
Королева третий год носила траур. Разумеется, надеть лиловый траурный наряд без объяснения причины жена Наорикса не могла, зато она заказывала у придворных мастеров нарочито-простые платья серых и темно-зеленых оттенков, гладко зачесывала волосы и вовсе не носила драгоценностей. Дженвер и раньше-то нельзя было назвать особо жизнерадостной, а после смерти своего кузена она вовсе сделалась похожей на призрак, беззвучно скользящий по дворцу. Глаза всегда опущены, между бровей — едва заметная сосредоточенная ямочка, как будто мысли королевы витают где-то очень далеко от этих коридоров и парадных залов. С Наориксом она виделась только тогда, когда по церемониалу королю и королеве полагалось появляться на людях вдвоем. В такие дни ее ладонь лежала на его руке — прохладная, узкая женская ладонь, казавшаяся странно-хрупкой по сравнению с его рукой. Если Наорикс смотрел на нее, он видел четкий, словно высеченный на монете профиль, мягко закругленный подбородок и корону из тяжелых кос, обернутых вокруг головы. А больше — ничего.
Простонародье обожало, когда они где-то появлялись вместе. Матери повыше поднимали детей, чтобы те могли увидеть королевскую чету. Наверное, это действительно было красиво… Наорикс — высокий, смуглый, очень много унаследовавший от отца-южанина, и Дженвер — строгая, очень прямая, с темным золотом волос над бледным, удивительно высоким лбом. Наорикс помнил, как он потрясенно замер, в первый раз увидев Дженвер среди свиты ее родичей из Халкивара. У нее были потрясающие глаза, такого же оттенка, как лесные ирисы. Сватовство, торжественное обручение, первые месяцы супружества и известие о беременности королевы — все это случилось так стремительно, что Наорикс едва успел узнать свою жену. А вскоре после этого у королевы едва не случился выкидыш, и королевский врач, качая головой при виде осунувшегося лица и слишком узких бедер будущей роженицы, предписал ей не покидать ее покои.
Потом Дженвер проводила целые дни в своих комнатах — с опущенными занавесками, вышитыми подушечками и компаний из нескольких придворных дам. Наин сначала порывался ее навещать, но его в один голос уверяли, что ей вредно волноваться, а потом ему просто стало не до этого. Королева-мать, страдавшая от легочной болезни несколько последних лет, слегла в постель и вскоре умерла, и Наин чувствовал себя раздавленным этой потерей. После ее смерти обнаружилось, что даже в два последних года, уже совершенно отойдя от дел, Олетта как-то умудрялась выполнять за сына множество обязанностей, касающихся рутинного управления страной. Мать часто говорила, что наследник — вылитая копия своего беспокойного южанина-отца. Их страстью были дипломатия и войны, а к тому, чтобы вникать в десятки мелких повседневных дел, из которых, по большому счету, и складывается управление государством, оба — отец и сын — были практически неприспособлены. Вот только кронпринц Дигеро был всего лишь мужем правящей императрицы и вполне мог позволить себе такую роскошь, тогда как Наориксу предстояло править самому. И рядом не осталось никого, кто мог ему помочь.
В те дни голова у Наина шла кругом. Ему был остро необходим человек, с которым он мог поговорить начистоту, но как раз этого-то то новоиспеченный император и не мог. Одно дело — запросто войти в какую-нибудь лавку в Нижнем городе и побеседовать с ее хозяином о ценах на шерсть и кожу, или распить несколько бутылок эшарета с кем-то из своих гвардейцев, и совсем другое — обсуждать с кем-нибудь свои потери. Наин с детства был способен обращаться с первым встречным так, как будто тот был его старым другом, и знал за собой способность обаять практически любого человека, будь он знатным лордом, послом неприятельской державы или простым суконщиком, но он никогда не пользовался этим качеством, чтобы завязать с кем-то дружбу. Наин не имел друзей в обычном смысле слова, и считал такое положение вещей естественным. Ведь если ты король, то всякий человек — либо твой подданный, либо твой враг или союзник. В любом случае, позволить ему видеть твои слабости — непозволительная роскошь.