Набив свои желудки, они важно расхаживали по берегу или дремали на тополе, не тревожимые никем. Только палящее летнее солнце прогоняло воронов с зеленой верхушки дерева, где черные их тела казались двумя кусками угля. Тогда они спускались вниз к реке и пили воду, широко разевая клювы, под которыми, словно бороды, висели густые пучки перьев. А потом тяжело и медленно улетали в далекий сосновый бор, в свое огромное мрачное гнездо.
Оно было устроено на самой высокой сосне, среди густых ветвей, где всегда царил полумрак. Издали гнездо казалось огромной кучей хвороста, заброшенной на верхушку сосны.
Здесь они выводили бесчисленные поколения птенцов, разлетавшихся по всей окрестности. Каждую весну вороны обновляли свое гнездо свежими ветками, и оно разрасталось, становясь все больше и безобразнее. Обрывки кожи, разные тряпки, бумажки и мох выстилали его изнутри и свисали меж прутьев. Гладкие речные камешки и несколько разноцветных стекляшек, собранные воронихой на городских помойках, поблескивали внутри гнезда, как талисманы.
Эти серьезные и мрачные супруги сохраняли верность друг другу в течение всей своей долгой жизни.
Весной, когда лес дрожал от громкого гортанного воркованья вяхирей, которому снизу вторило капризное щебетание дроздов и зябликов, ворон и его подруга совсем просто отдавались своей невеселой супружеской любви. Они даже не каркали в такие дни, словно были глубоко смущены весной. И, как обычно, прилетали к реке или крали яйца в чужих гнездах. Порой они часами просиживали на своей сосне, молчаливые и озабоченные, вытянув вперед головы, как злодеи, которые ждут наступления ночи. Много лет назад, когда они были еще молоды, им иногда приходило в голову покружиться вдвоем над лесом с хриплым карканьем, похожим на храп. Но теперь они уже не испытывали в этом никакой нужды.
Ворониха откладывала четыре или пять яиц и садилась их высиживать. Ворон улетал в город и, привыкший грабить чужие гнезда, обыскивал курятники во дворах или важно шагал за пахарями в поле.
После того как вылуплялись птенцы, вороны становились еще более вороватыми, еще более чуждыми остальному птичьему миру. У них была одна забота — потомство. Целыми днями они сосредоточенно тащили в гнездо все, что удавалось раздобыть, дрались возле мясной лавки с собаками, налетали на наседок с цыплятами, выдирали молодые кукурузные побеги, чтобы клевать их нежный корешок с только что проросшим зерном. Им вечно не хватало времени. Отощавшие, возбужденные, с добычей в клювах, они недоверчиво подлетали к своему гнезду и, усевшись, как две тени, на соседней сосне, долго прислушивались, прежде чем забраться в него. Ни щебета, ни звука не доносилось из громадного гнезда, будто их птенцы были мертвы. Маленькие корольки и синицы начинали испуганно трепыхаться, когда им случалось встретиться взглядом с черными горящими глазами воронихи, укрывшейся в сосновых ветвях. Даже сойки с криками улетали от них.
Но их родительская любовь сразу же обращалась во враждебность, как только воронята начинали летать и сами добывать себе пищу. Старые вороны тут же прогоняли их как можно дальше от своего жилища. Через несколько дней они снова оставались одни и снова занимали свои старые места у мостика.
В хмурые осенние дни, когда городок казался особенно ветхим и жалким, а вода в реке внезапно становилась мутно-грязной и устрашающе бурной, вороны оживали. Набухшая от влаги земля пахла навозом, и этот острый запах возбуждал их. С торжествующими криками они кружили над городком. Но их радостное возбуждение достигало предела в канун рождества, когда в городке начинали резать свиней. Визг животных слышался почти изо всех дворов в течение целой недели. Привлеченные запахом паленой щетины и крови, к городку слетались стаи воронов. Ворон и его подруга вились над залитыми кровью дворами и жадно следили за каждым движением людей. В такие дни можно было видеть, как они, довольные и сытые, сидят на голых ветвях.
Так прошли все шестьдесят лет их жизни. За эти годы они были свидетелями смерти Аницы, старой девы, видели, как скончался чахоточный учитель, как ссутулился мясник и перестал появляться в своей лавочке, как родились и выросли четверо детей скорняка, а сам он будто врос в землю и голова его побелела. Но жизнь в этой части городка почти не изменилась. Казалось, люди оставались теми же. Вырастали дети, и мальчики сменяли отцов, девочки — матерей. Дворы были такими же грязными, по ним так же бродили стаи гусей, а дома выглядели не старей и не новей прежнего. Даже деревянный мост все еще держался на своих полусгнивших подпорках, будто окаменел от старости.
Впрочем, и вороны почти не изменились. Перья их, как и раньше, были со стальным отливом. Только теперь они целые дни проводили у речки, и в этот год ворониха не снесла яиц. Голос ее друга стал еще более хриплым, и борода под его большим клювом начала синеть.
В том году в студеные февральские дни вороны облюбовали трубу дома, в котором жил секретарь консистории.
Под вечер они устраивались там на ночлег. Труба была широкая. Каменная плита, укрепленная на ней, защищала их от холодного ветра, а тепло, идущее снизу, согревало. Когда темнело, они засыпали, спрятав голову под крыло и плотно прижавшись друг к другу.
Однажды около полуночи секретарь был разбужен каким-то странным шумом в комнате, где он спал со всем своим семейством. Совсем рядом с постелью ему послышалось зловещее карканье.
Недоумение вскоре сменилось страхом. Кто-то бился в темноте, какие-то крылья ударяли о стену над кроватью, и страшный хриплый голос нарушал уютную тишину дома. Дети залезли с головой под одеяла, а сам секретарь, облаченный в длинную старушечью ночную рубашку, ходил с зажженной лампой по дому и разыскивал существо, издававшее это страшное карканье. Жена его, вооружившись челноком, который она поспешно схватила с ткацкого стана, не сводила с него испуганных глаз.
Вдвоем они обошли весь дом, но ничего не обнаружили. Крик прекратился, словно животное затаилось. Но когда встревоженная семья снова улеглась в темной комнате, крик повторился, да такой громкий и зловещий, что дети заревели, а у взрослых от страха защемило сердце.
Отец вскочил и забарабанил кулаком по стене. Он опять осмотрел все уголки в доме, даже заглянул под кровати.
История повторилась несколько раз — карканье прекращалось, лишь только зажигали лампу, и возобновлялось тотчас, как в доме наступали мрак и тишина. Но все почувствовали настоящий ужас, когда на отвратительный крик в комнате последовал еще более зловещий ответ откуда-то с потолка. Перепуганное семейство не знало, что предпринять. Потеряв голову, жена секретаря требовала позвать полицию. Сам секретарь пришел в ярость и начал громко ругаться, чтобы побороть собственный страх.
В довершение всего в истопленную на ночь кирпичную печь что-то плюхнулось, и вместо ужасного крика оттуда донесся жалобный писк. В наступившей за этим суматохе секретарь наконец расхрабрился и открыл печную дверцу. Там он увидел обгоревшую ворониху, которая была еще жива…
Она свалилась в трубу, сбитая порывом ветра.
Целую ночь звал ее ворон. Секретарь вынужден был несколько раз вставать с постели и швырять в него снежками, чтобы согнать с трубы. Но птица упорно продолжала кричать и черной тенью летала в белой ночи.
Наутро жители увидали, что ворон неподвижно сидит на своем тутовнике, и побежали за ружьем. Но тот словно понял, что его ожидает, и улетел. К обеду он снова вернулся и уселся на тополе.
Несколько дней кружил он возле моста и каркал. А потом исчез навсегда.
В одну из морозных ночей, когда старая сосна скрипела под натиском ветра, он умер в своем огромном мрачном гнезде.
Смерть птицы
© Перевод Д. Горбова
Я хотел рассказать тебе об этом, когда после охоты на бекасов мы сели отдохнуть у дороги, неподалеку от деревеньки, чьи саманные ограды и терновые плетни, скрытые в густых ветвях верб, исчезали в рубиновом пламени заходящего осеннего солнца.