Возмущенная публика громко зароптала. Послышались осуждающий свист и выкрики. Между зрителями и стрелками возникла перебранка. А Йоника требовала пустить ей следующего голубя. Ее черные глаза сверкали, лицо горело, багровое, отталкивающее.
Я выбрался из толпы и долго бродил по улицам как шальной. Искренне пытался бороться с нахлынувшим на меня отвращением к этой женщине; твердил себе, что будет подло с моей стороны вот так бросить ее. Но не мог справиться с собой. Вернулся в отель, взял свои вещи — небольшой чемоданчик — и, ничего не говоря управляющему, съехал в другую гостиницу…
Вечером, написав общее письмо ей и ее отцу, отправился на пристань, чтобы сесть на пароход до Варны. Его надо было ждать, так что я располагал временем. Зашел в какой-то ресторан на открытом воздухе у самого моря и заказал себе ужин. Я выбрал столик в углу на террасе.
Волны плескались у моих ног. Несколько лимонных деревцев, посаженных в кадки, образовывали здесь что-то вроде отдельного кабинетика и делали меня невидимым. Ужинал я без всякого аппетита, больше пил.
Неожиданно я увидел, что в ресторане появилась Йоника, сопровождаемая пожилым господином. Пара прошла на террасу. Уж не ищет ли она меня? Кто знает. Они пересекли площадку в двух метрах от меня и остановились на другом ее конце, где начинался дансинг. Там шумно играл оркестр… Взошла луна. Медно-красный свет прикоснулся к белому платью Йоники и очертил ее фигуру огненным контуром. Я молча глядел, как они пили пиво и вскоре медленно растворились в глубине ресторана.
Больше я не интересовался ее судьбой. Как-то случайно услышал, что она вышла замуж. Вот и все… С тех пор я питаю омерзение к любому охотнику, который ценит в охоте только убийство, и при этом вспоминаю о той женщине, по чьей милости я остался холостым, по крайней мере еще на год…
Мой товарищ умолкает. Старый сторож смотрит на него рассеянно. Видно, ничего не понял. Собака по-прежнему сидит возле убитой косули и время от времени лижет ее потемневшую рану. Солнце начинает пригревать. Иней растаял. Легкий ветер колышет заросли векового леса. Кажется, что лес дышит. Внизу, по равнине, плывет похожий на пар редеющий туман, а напротив, под горою, белеют маленькие домики какого-то селения.
— Ну, nopal- говорю я.
Мы рубим жердь, на которой понесем косулю. Связываем ее длинные, уже закоченевшие ноги и трогаемся в путь. С неприятным звуком ломаются под нашими шагами смерзшиеся листья — словно хрипят от боли. Жердь прогибается под тяжестью косули, ее беспомощно повисшая мордочка ритмично раскачивается, а мертвые глаза бесстрастно глядят на нас. В их темных зрачках отражаются стволы деревьев и клочок голубого спокойного неба. За нами затихает шум шагов. Звуки исчезают в величественном молчании гор.
После охоты
© Перевод Н. Глен
Как-то раз после охоты на перепелов мы почувствовали такую усталость, что несколько километров пути до ближайшего села, откуда мы вышли утром, стали казаться нам бесконечными.
Августовская ночь застала нас неподалеку от реки. В буйно разросшейся кукурузе перепела водились во множестве, но высокие стебли и насыпи межей мешали стрелять, а убитую птицу трудно было находить. Ободренные вечерней прохладой и взбудораженные частой стрельбой, собаки носились вокруг, как безумные, и не слушались наших команд.
— Хватит на сегодня, — предложил мой товарищ. — Завтра по холодку, пока роса не высохла, с этих мест и начнем. А сейчас пошли в село.
— Почему бы нам не переночевать здесь? — сказал я. — Плащи защитят нас от влаги и росы. Разведем костер, а в той копне устроим себе отличные постели.
— Как хотите, — согласился товарищ.
Мы развели костер, зажарили нескольких птиц и после роскошного ужина приготовили себе ложе. Вытянувшись у тлеющего костра, мы молча наслаждались отдыхом. Охота с собаками на птицу — утомительное занятие, зато с каким удовольствием отдыхаешь после такой охоты!
Под клеенчатыми плащами, расстеленными на сене, еще чувствовалось тепло земли, нагретой за день жарким солнцем. От сырости, тянувшей с реки, запах сена и земли становился особенно резким и дурманящим. Наши собаки, расположившись вокруг костра, лениво помахивали своими короткими хвостами и, виновато посматривая на нас, вслушивались в угасающие звуки равнины.
— Славная ночь, — сказал я, вглядываясь в глубокое черное небо, усеянное звездами, торжественно мерцавшими на темном куполе.
— Славная, но луны нет, — отозвался товарищ. — Июньские ночи красивее. — Он помолчал и добавил: — Июньские ночи, когда воздух напоен ароматами созревших трав и молодой зелени.
— Все ночи разнеживают, — заметил я.
Мы долго молчали. Ночь потихоньку окутывала все вокруг. Маленькое красное пятно нашего костра со всех сторон подпирала темнота. Кукурузные стебли возвышались мрачными и грозными рядами, точно полки, прервавшие свой безмолвный марш по равнине. В теплом и сыром воздухе отчаянно стрекотали цикады, кваканье лягушек пронзало темноту.
— Случалось ли вам пощадить дичь, хотя никаких видимых причин для этого не было и хотя она сама лезла под выстрел? — неожиданно спросил мой товарищ.
— Как будто нет…
— Значит, вам незнакомо, то ни с чем не сравнимое удовольствие, которое охотник испытывает в подобном случае.
— Удовольствие от…
— От того, что он прикасается к идее вечности, если хотите! — с некоторым даже вызовом сказал мой товарищ и посмотрел на меня тем сердито-настойчивым взглядом, каким смотрят на собеседника, когда боятся его насмешки. Потом, не дожидаясь моего ответа, он рассказал мне следующую историю:
— Лет десять назад я учительствовал по окрестным селам, пока мне не удалось наконец получить место в моем родном селе. С тех пор я здесь и живу. Об этом я мечтал давно — вернуться и поселиться навсегда в отцовском доме, который вы видели уже отремонтированным и обновленным. Охотничья страсть захватила меня еще в детстве. В нашем роду это наследственное. Именно она заставила меня стать учителем и сельским жителем. Ведь к тем местам, где ты долго охотился, привязываешься и начинаешь любить их как что-то свое, кровное…
Однажды в июне, когда я ловил рыбу недалеко от села, у большой мельничной запруды, я заметил на мягком прибрежном песке следы выдры. Остатки чешуи и костей, на которые я наткнулся, окончательно убедили меня в том, что выдра ловит рыбу где-то поблизости.
В тот же вечер я решил устроить засаду в верхнем конце запруды, у самой быстрины.
Я присмотрел себе удобное место. Река делает там некрутой поворот, по правому берегу выступают скалы, сложенные из синеватого сланца, а под скалами приютилось что-то вроде площадки, окруженной с трех сторон водой. Незаметная в кустах тропка выводит в этот укромный и красивый уголок. Знают его немногие — лишь те, кто сворачивает сюда, чтобы напиться из прозрачного и холодного родничка, выбивающегося из скал. Точно кусты сирени, нависают там над рекой несколько низкорослых лип. В то время они были еще ниже, но как раз в те дни только что зацвели.
Вечером я с ружьем в руках притаился в этом местечке.
Вначале я вгладывался в воду и терпеливо дожидался появления выдры. Я весь сосредоточился на предстоящей охоте. От нетерпения и страсти мне казалось иногда, что я вижу голову плывущей выдры. Вот она рассекает воду, по обе стороны ее по воде бежит морщина, образует широкие круги, и они, подрагивая, скользят к берегу… Вглядываюсь получше — это плывет лягушка, и я медленно выдыхаю воздух, который удерживал в груди…