— Мы заблудились, — он наконец остановился и признал то, что довольно давно было очевидным.
Но на тропинке за ним больше никого не было.
Они исчезли, а он не представлял себе, когда это произошло и куда они направились, — может быть, нарочно свернули в сторону, а может быть, немного отстали от него, когда он намеренно таскал их за собой по зарослям ивняка то туда, то сюда и даже не оглядывался на них — в любом случае они не могли уйти далеко; ему казалось, что совсем недавно, в нескольких метрах отсюда он ещё слышал, как они идут совсем рядом с ним. Поэтому он подождал, поднял фонарь повыше и внимательно прислушался к туманной мгле. Дальше раскидистых верб разглядеть что-нибудь было невозможно.
— Эмима! — позвал он, подождал и ещё несколько раз прокричал в темноту, каждый раз — громче, с оттенком злости, с оттенком тоски и надеждой на то, что кто-то из них всё-таки отзовётся. Но вместо ответа на него со всех сторон навалилось безмолвие, бездонное и холодное, и чужое, как смерть, принявшая обличье туманной и заснеженной ночи; она, смерть, ничего не видит и ничего не слышит. Он торопливо зашагал по тропинке назад — мимо раскидистых верб, через замёрзшую канаву, а потом метнулся к какой-то прикрытой снегом куче веток, скорее всего, занесённых сюда паводком, и двинулся вперёд, вдоль поломанных ветром зарослей камыша, к искривлённой вербе, возле которой они в последний раз пересекли заснеженную тропу. Там он снова остановился, осмотрелся и прислушался. Но о Михнике и Эмиме не было ни слуху, ни духу. Одно можно было предположить: они вернулись назад по той же дороге и потом, возле этой вербы, свернули вправо или влево.
Становилось зябко — стоило только подольше постоять на одном месте.
Он чувствовал, что сапоги и тяжёлое епископское облачение пропитались влагой, которая под влиянием холода становится колючей и раздражает кожу, так что противный озноб начинает бить его изнутри, что тоскливая усталость и непреходящее напряжение завязываются в один узел, который невозможно развязать.
Напрасно он звал.
Даже псы его не слышали.
Коварная тропинка одинаково радушно звала и вправо, и влево, и он знал, что неправильное решение при таком морозе, в бесконечных снежных заносах может привести к тому, что потом уже никак не удастся исправить, ибо такое случается один раз и в конце концов обязательно приводит к гибели.
Напрасно он проклинал Михника и ещё больше Эмиму — надо было шагнуть в занесённую снегом тропу. Колокольчик на ручке фонаря звенел, и узкий, беспомощный луч света падал на тропу, и там, где он падал, вспыхивали светящиеся, блестящие искры. Казалось, они остро и беспощадно режут уставшие глаза. Рука, в которой он нёс епископский посох, одеревенела. Ему очень хотелось воткнуть посох в снег, да так и оставить в каком-нибудь сугробе; он и фонарь готов был бросить, если бы ему не казалось, что после этого он будет чувствовать себя совершенно одиноким и потерянным. И может быть, именно из-за света фонаря, освещавшего заснеженную тропу, ему время от времени казалось, что чуть подальше, во мгле, появится чей-то силуэт — краем глаза он успевал его заметить: на снежно-белом фоне затаившаяся в снегу белая тень — словно белый волк из кошмарных снов, или дьявол, или призрак смерти, неожиданно промелькнувший перед глазами и вызвавший болезненный озноб в сердце.
Потом на тропинке, недалеко от него, что-то забормотало.
Как Михник.
И тут же тёмный силуэт стал невидимым.
— Эмима! — простонал он. — Не валяйте дурака! Я знаю, что вы рядом… — он упрекал и умолял одновременно.
Но ответа не было.
И следов тоже. По крайней мере там, где они должны были быть… Тем не менее уже через мгновение он снова разглядел еле видные фигуры — идущие друг за другом, скорее всего, до сих пор связанные собачьей цепью. Они, согнувшись, брели по тропе и через несколько шагов снова исчезли в ночи.
Словно тени — появятся и тут же исчезнут.
Он был убеждён, что они разыгрывают его. Поэтому не хотел их звать. Делал вид, что знает правильный путь, и молча шагал вперед. Колокольчик звенел, как звенит при причастии, которое дают умирающему, — одиноко и потерянно. И пробуждал в душе какую-то горечь. Или печаль, которая капля за каплей падает в тишину. И имеет своё значение. Скорее всего, для Михника это бы не было музыкой. Он бы к ней не прислушался. Вместо этого разыгрывает дурацкий фарс. Понятно, что и Эмима её не слышала. Кто его знает, чего они хотели, появляясь то впереди него, то сзади и мелькая рядом с ним, словно два призрака. Он перестал обращать на них внимание. Хотя иногда ему казалось, что они одновременно могут быть и спереди, и сзади, и в зарослях, и посреди вырубки. Они даже пытались замести свои следы. Ведь то, что в этом месте тропа то разветвлялась, то переплеталась с другими, — несомненно, их работа! Их старания раньше или позже заставят его заблудиться. К счастью, можно было разглядеть следы копыт — они были более узкими и глубокими, — что позволило ему выбрать свою тропу, по которой он решил двигаться несмотря на то, что твердой уверенности в своей правоте у него не было. А тропа извивалась, она по-прежнему змеилась между вербами и канавами, и было похоже, что именно она подарит спасение.