— Но ведь… — возразил он женщине.
— Я приготовила вам постель, — прервала его она и отошла от плиты, которую, судя по всему, так и не удалось растопить. А потом, не говоря ни слова, жестом позвала его в сени, а оттуда ввела в низкую и узкую, но неожиданно чистую и уютно обставленную комнату… между тем старик продолжал во весь голос стонать и всхлипывать.
— Вот тут, располагайтесь… — она зажгла свет и показала ему комнатку. Рафаэль уловил в её движениях лёгкое замешательство, поэтому взял её за руку и заглянул ей прямо в глаза.
— Я должен поблагодарить тебя, Эмима, — внезапно он и сам почувствовал замешательство, — сегодня ты меня спасла… — Однако женщина явно ничего не понимала. Она отвела руку. В её взгляде было удивление…
— Знаете, я вас не понимаю, — по-прежнему недоумённо ответила она… — Отдохните. — Я приду попозже, может, вам что-нибудь понадобится, а сейчас… муж, вы же видите, он в тяжёлом состоянии… с ним трудно…
И она вышла. Не сказав, что собирается делать. И Рафаэль некоторое время по-дурацки пялился на дверь, за которой она исчезла. И не знал, что ему об этом думать, как понимать всю эту сумятицу, в которой всё так странно смешалось и в которой, судя по всему, он играл роль полного идиота. Здесь всё становилось совсем другим… Он сел на мягкую, пахнущую травами постель и пытался сосредоточиться, разобраться в ситуации, в которой он принял за Эмиму совершенно незнакомую женщину и в которой оказался, не зная, как это произошло. Он мог заключить только одно: эта женщина нашла его под вербами…
Он припомнил, что спрашивал у неё про Михника, что она поддерживала его, по крайней мере тогда, когда они поднимались в гору, что всё это время он был убеждён, что возвращается с Эмимой в церковный дом. Сознание ему не изменяло. И там, под вербами, тоже. Хотя все его мысли превращались в странные картины, в какой-то кошмар, который расплывался, терял очертания и был не совсем чётким… В любом случае эта женщина, судя по всему — Грефлинка, должна была быть по крайней мере сестрой Эмимы, и притом очень похожей на неё, которая бог знает почему оказалась среди этих верб… которые, вероятно, были не так уж далеко от села. Она могла услышать колокольчик или, что более вероятно, его крики, которыми он надеялся разбудить собак, чтобы потом ориентироваться по их лаю. Он невольно, с чувством неприязни, вспомнил Куколкин рассказ о колдунье… И всё эти глупости, которые он услышал в трактире. Прискорбно. Разумеется, он не мог в это верить, согласиться с чем-то таким… Однако, нарядившийся дьяволом Михник, стал совсем не таким, как раньше. И Эмима тоже. Как они бесились в этих снежных сугробах, доходивших им по крайней мере до колена. А он настолько замучился, что, скорее всего, заснул бы и замёрз… если бы не появилась эта женщина, которая — совершенно ясно — не была Эмимой. Выходит, эта парочка — защемило у него в груди — всё ещё там, в зарослях кустарника или рощах верб, затерявшихся в снегу и тумане, и это произошло по его, Рафаэля, вине, хотя они изо всех сил старались запутать его, выставить его дураком, хотя они не ответили на его крики и ему всё время казалось, будто им совершенно безразлично, доберутся ли они до села или нет. Несмотря на это, он не имел права бросить их. По крайней мере сейчас, когда ему немного лучше, он должен что-то предпринять, может быть, пойти в село и попросить людей, чтобы они пошли на поиски. Конечно, он знал, что разговаривать с обитателями села — по крайней мере в свете этих трактирных разговоров — будет трудно, но тем не менее он не может сидеть, ничего не делая и зная, что хотя бы частично по его вине в этот момент умирают два человека, какими бы глупыми и легкомысленными они ни были.
Он больше не мог сдерживать себя. Это слитком грызло его. Он должен был что-то сделать. Хотя бы посоветоваться с женщиной, ведь она знает, где нашла его… и где — по всей вероятности — следует искать и тех двоих.
Поэтому он направился в сени.
Грефлин перестал кашлять.
Да и её не было слышно…
Но, когда он открыл дверь и заглянул в кухню, туда, где стояла постель, он не поверил собственным глазам. Женщина верхом сидела на Грефлине, таком больном… и медленно, размеренно поводила боками. Грефлин тихо постанывал…
Рафаэль тут же отступил в сени. Они его не видели.
Лучше всего было смыться вон из дома, куда-нибудь — в село или церковный дом, в трактир — он чувствовал неприязнь к тем двоим, из кухни, и к тому болезненному, что происходит между ними. Это возбуждало в нём отвращение. И даже запах трав, наполнявший комнату, казался гнусно притягательным зловонием, которое, несмотря на всё, проникает в твоё нутро, волю и силы, после чего человек сидит и ждёт, и не знает, что ему поделать с самим собой. Правда, его всё ещё мучила мысль об Эмиме и Михнике… Если бы у него было пальто, он бы, почти наверняка, отправился в село и там, в трактире, попросил о помощи. А так он ни на что не мог решиться… если бы он снова собрался выйти на мороз, в снег и туман, без помощи этой странной женщины, он бы мог сделать это только в епископском облачении. Вылезать из дома в одном пиджаке и непросохших брюках было бы более, чем глупо. В таком виде далеко не уйдёшь. Поэтому он, как на иголках, ждал, когда те, в кухне, закончат свои делишки… Он лёг. И снова встал. И снова ходил из угла в угол по узкой комнатке и заглядывал в окно, хотя сквозь него ничего не было видно. Открыть его не удалось. В оконном стекле он мог увидеть только себя, своё лицо, и это немного грело, немного… и в то же время его охватывало неприятное ощущение, что он занимается тем, что никак не подходит к сложившейся ситуации. Ему надо выйти из дома — в туман, в мороз… на помощь людям, которые частично по его вине именно сейчас замерзают в снегу. А потом ему пришло в голову, что так или иначе кто-то где-то умирает и этому ничем нельзя помочь. И что на самом деле ему уже давно доставляет особое удовольствие размышлять о женских спальнях, о том, едва уловимом аромате, который по-настоящему почувствуешь, только находясь совсем близко. Пахнет какими-то цветами… словно мягким теплом, затаённой прелестью — многоопытным коварством, казалось бы, совсем непреднамеренным…