В лощине под деревьями было ещё темнее. Ветер раскачивал ветки и мысли и вносил в них беспокойство, которое оседало где-то внутри, так что в голове всё шумело и сплеталось в клубок и отзывалось какими-то толчками, какими-то звуковыми галлюцинациями, когда то впереди него, то сзади скрипели чьи-то несуществующие шаги, когда перед глазами мелькали чьи-то зубастые усмешки и холодные глаза. Такие глаза были у бледной дамы с портрета, висевшего на стене в кухне. Так, в ночь святой Луции, скалила зубы мёртвая морда. Он знал, что это вылезает из потустороннего, а не из обычного человеческого мира, что оно никак не связано с людьми, которые шагали вверх по ложбине, не связано ни с ветром, ни с лесными шорохами, что это было специально придумано, чтобы напугать его, что оно забралось в его намять и не хочет покидать её. И во тьме корчит уродливые гримасы… Можно было поспешить за ушедшими. Можно было присоединиться к ним. И потом, мимоходом спросить их о Куколке. И о многом другом — о хоре, о Михнике, и Эмиме, и Грефлинке, и Аге, можно было, хотя бы со временем, стать одним из них, точно таким же, как они, здешним среди здешних, своим среди своих. И позабыть обо всём другом.
Его снова испугал кто-то, появившийся за его спиной, словно вынырнувший из тьмы и внезапно оказавшийся рядом…
— Добрый вечер, — буркнул Рафаэль.
— Добрый, добрый, — бросил тот и поспешил вперёд.
— Послушайте… простите… — Рафаэль тоже прибавил шаг. — Я думаю, может быть, нам необязательно идти порознь… Ведь мы идём в одном направлении и… — Тропа была слишком узкой для двоих, поэтому ему надо было ступить в снег рядом с ней, если он хотел идти рядом с этим человеком, который, совершенно очевидно, не был ни разговорчивым, ни общительным… Его лицо было покрыто щетиной. И этот попутчик как-то сухо, как-то искоса и недоверчиво поглядывал на него из-под капюшона. Было видно, что и этот тип предпочитает идти в одиночку. Он казался очень настороженным, словно ожидал какого-то подвоха, словно ни в коей мере не мог поверить приветливости Рафаэля, в которой, скорее всего, видел притворство и ложь, и всё время шёл в напряженной готовности отскочить в сторону при малейшей опасности. А Рафаэлю хотелось, чтобы тот испытывал к нему доверие, он даже пытался его, это доверие, завоевать, кивая головой и улыбаясь, но потом увидел, что не знает, с чего же всё-таки начать разговор, не нашёл подходящих слов и молча шагал рядом с попутчиком.
— Как много снега, — он наконец-то придумал тему для беседы. Но потом сообразил, что так начинать разговор очень глупо и, развивая мысль, добавил, что зимой это часто бывает и совершенно нормально, если перед Рождеством снега выпадает особенно много. Попутчик ничего не ответил. Поэтому Рафаэль решил действовать напрямую: «Вы Куколку знаете?.. — и получил в ответ уклончивый взгляд, из которого ничего нельзя было понять. — Я говорю… — он не собирался прекращать разговор, — об Анне… о той, что буфетчица в Агином трактире…
Но мужик снова промолчал. Он с ещё большей настороженностью следил за Рафаэлем, как будто в его расспросах видел проявление того вероломства, которого он и ожидал от спутника.
— Да я ведь не хотел чего-нибудь такого, — попытался хоть немного успокоить его Рафаэль, — она молодая, привлекательная, это так… очень живая, не так ли… когда хочет привлечь к себе внимание… что-то в ней есть, это наверняка, о чём тут говорить, мы, мужики, такие вещи сразу замечаем…
Ему помешал скрип шагов, приближавшихся к ним сзади. Оглянувшись, он увидел совсем близко цепочку сгорбленных фигур, которые гуськом, с низко надвинутыми на лоб шапками, с поднятыми воротниками, замотанные в шали и платки, торопливо шагали по тропинке… Рафаэль отступил в снег ещё дальше от тропы. Идущие что-то пробормотали, приветствуя его осторожного спутника, а потом дружно заспешили вперёд.
Рафаэль так и стоял на месте.
И больше не пытался их догнать.
Ему было грустно. С горечью на сердце и в мыслях он подумал, что ему совсем не хочется возвращаться в церковный дом. Ибо прихожане открыто избегали его. Совершенно очевидно, что Михник и Эмима достигли своей цели.
Однако ему не оставалось ничего другого, как — вопреки всему — продолжать подниматься на гору. Куда ему деться ночью? Правда, больше всего ему хотелось просто отправиться в ночь; чтобы в конце концов всё перешло в покой и гармоничные аккорды там, на противоположном берегу, с которого всё может показаться совершенно ничтожным… что расстояние между этим и потусторонним миром в действительности совсем не трудно преодолеть. Один прыжок, один шаг, одно движение, один-единственный приступ дрожи — и того меньше — и ты там. Наверное, трудность состоит только в том, — кивал он головой, — что это для нас непривычно…