- "Как снег"?.. Но сейчас же зима!
- Зима? - девочка глядит за окно, а потом странно и недоуменно поворачивается, смешно пожимая плечами, как будто соглашаясь или просто веря на слово. - Тебе виднее...
Она смотрит на меня во все оба, но при этом опускает глаза, и создается ощущение, будто она разговаривает вовсе не со мной. Но в голосе появляются сожаление и печаль. - Что ты хочешь?..
- Я хочу на улицу, - произношу тихо одними губами, но так, чтобы она услышала. Ее губы съели в воздухе большинство моих слов, так, что, когда она кивает головой, странная, неопознанная и незнакомая, с затаенной тоской на дне каждого из зрачков, я уже ничего не силюсь больше произнести.
- Но это невозможно...
...Да так и остаюсь молча и громко, даже до того момента, когда Беладонна...
Не успевает она это договорить, как за стеной, далеко по коридору раздается истошный крик, и что-то со стеклянным звоном вдребезги разлетается об пол.
Потому что туда приходит то, что живет в углах...
* * *
ЭПИЗОД 6: снежноягодник, ломкая, дереза, беладонна и осколки стакана;
Дверь палаты распахнута настежь и покачивается на петлях, прикрывая створкой безжизненно-облезлый угол комнаты, где убого корчится и шипит загнанная старуха-Тишина. Шипит и клокочет, нервно заглатывая воздух, откусывает его кусками, склочная. Черные перья вылетели на пол со всех сторон и бьются, спутанным коконом, разлетаясь под ногами, но нас даже не замечают. Что мы вошли.
Девочка, вылезшая из-под одеяла на соседней с моей кровати, со своим медвежонком монотонно раскачивается из стороны в сторону, сминая складками простыню, и тихонько и жалобно подвывает, баюкая саму себя. Смотрит вокруг ошеломленными испуганными глазами и не понимает. Игрушку свою крутит, вертит за нос, желая открутить и отбросить, а потом вдруг всхлипывает, прижимает его к груди маленькими ручками и начинает плакать.
Крушится, сокрушается. Ломкая. Глядит на нас ополоумевшими глазами. Слезные железы - словно два набухших пористых мешочка.
Вороноглазая плачет, стоя посреди комнаты.
Она уронила стеклянный стакан, в котором что-то, похожее на градусник, и что тоже теперь разбилось, но для того, что происходит здесь с нами это даже не страшно, поэтому никто не обращает на него особого внимания.
Я смотрю, как по щеке медсестры черной слякотью расползаются следы ее туши, как она растирает их ладонь с заламинированными блестящими ногтями, как по ее тугой коже слезинки скатываются и капают на грязный пол, усеянный проводами возле кроватки малыша, и не могу оторваться, потому что что-то вдруг дергает меня еще сильнее.
Резиновая нить дыхания протягивается вверх и, оборвавшись, хлестко вытягивает меня по щеке, потому что того нет.
Я смотрю... - почти целую вечность - и не понимаю, в чем дело. Квадратный аппарат на подоконнике возле кроватки снежноягодника скорбно молчит в тишине, оборвавшийся вместе с биением сердца и выдернутый из розетки. Паутина проводов свисает за ним следом, безжизненно окутывая ножки кровати. Нет.
Его больше нет...
Я смотрю, потому что мир замирает, покрываясь какой-то матовой мертвеющей испариной, и не хочу сделать шаг. В маленькой ручке, выбившейся из белого гнезда одеял и простынок, зажата в кулачке трехцветная молчаливо незвенящая погремушка. Небесно-голубой, красный и желтый цвета ярко выделяются в холодном сумраке и кричат, но тоже беспощадно тихо, неслышно. Молча. Я ничего не могу разобрать больше вокруг. Как оцепенение.
Услышав шум, в палате появляется бузина, суетится вокруг, охает, а потом принимается серьезно за указания. На ней все тот же ее выпуклый нежно-розовый халат с белыми оборками, у вороноглазой - все те же налаченные кольца волос, подведенные широкими стремительными стрелками глаза к вискам, но она не похожа не себя саму.
Уводит всхлипывающую медсестру, обняв за плечи, потом приходят двое каких-то мужчин в белых некрасивых отталкивающе холодных халатах и, накрыв кроватку простыней целиком, как балдахином, увозят ее за собой, но холод остается и осыпается за их спинами снежными крошками. Которые никто не видит.