Стылый свет бьет нам спицами в спину, из окна над моей кроватью, холодными ломтями ложится на пол, усеянный разломившимися осколками стакана, блестящего в матовом сиянии. Все перед глазами у меня становится матовым.
Потом возвращается дежурная - бьет веником, хлопает наотмашь, осыпает в принесенный пластмассовый совок стеклянную крупу, ворочает тряпкой, не обращая внимания, - и на полу не остается ничего. Бузина уносит мусор с собой, все так же покачиваясь, шаркая по углам руками-ветками, как будто ходячий болванчик, а мне хочется кинуться к ней, потому что она не знает, что творит. Хочется кричать и бить ее руками, бить углы и стены за то, что они забирают так всех без разбору и не спрашивая. Крушина перестает качаться и замирает, испуганно вслушиваясь. В комнате как-то темно и очень-очень холодно. Пустынно.
Беладонна держит меня за руку, тихонечко обнимая за рукав своими ладошками, и осторожно прислоняется ко мне щекой, теребит пальцами завязочки на воротнике моей рубашки и вдруг тянется к лицу, вытирая щекотно-колючие шарики воды, собравшиеся у меня в уголках глаз...
ЭПИЗОД 7: тритоны, двор и лоси;
Зима - это время всеобщего, всепоглощающего умирания. Это ломтики штукатурной скорлупы, затесавшиеся под батареи, это мухи - застрявшие в стыках между оконных рам и стылый неподвижный воздух, похожий на морозное ледяное желе. Это февраль - тотальная анестезия чувств и жизни.
Так мне казалось вначале.
Теперь есть подтверждение...
...Окна над моей кроватью заливает синева - жмется к приложенным к друг другу створкам, закопченным и замазанным, заткнутым пенопластом, ватой и кусками слоящегося желтого поролона.
У меня глаза из камня и вылинявшая простыня из складчатого мрамора. Синева скользит по ним обоим, превращая одну в серое, а другие в почти черное, хотя сама по себе до простоты прозрачная, режущая взгляд чистотой. Забивается в лицо, похожая на проскальзывающий шелк, медленно разбавляясь белесо-серыми отсветами недалекого рассвета. Но в палате - внутри - все равно еще яркая и чистая, скребет неистово глаза.
В ней - холодная душность и духота, а рисунки на оконном стекле фильтруют и преломляют их, давя сверху небом, а снизу - обломанным заусенчатым подоконником...
...Мы выбегаем с ней во двор, как сказали бы, сверкая пятками, сломя голову, - и тут же задираем лица к небу, на секунду забыв, что умеем дышать.
Море деревьев февраля колышется мне навстречу, сбивая с ног волной ветра и острых запахов влажной земли, подгнившей травы и пробивающихся из-под кочек молодых желтоватых ростков. Неразвернувшиеся влажные побеги мякотью утопают в зеленом мху, увешанном прозрачными каплями росы, в которых отражаются мое лицо и мои стремительно промокающие от воды тканевые тапочки. Лес протягивает навстречу свои руки, стоит только сбежать по неровным и низким ступенькам крыльца, упирающиеся прямо в траву и кривой заросший палисадник. Лес подступает вплотную, такой словно знакомый, мягкий и родной.
Топорщит ветки-лапы, где редкий подлесок тихонько шелестит и распространяет шорохи по всей округе. Маленькие листочки кустов трепещут на прохладном ветру, серебрясь разными сторонами, и зелено-серая даль рябит и слегка колышется, стоит только начать вглядываться в нее неподвижно. И за ней пусто.
- Ну и где же тут лоси? - озадаченно и тихо спрашивает Беладонна, но сейчас понятие "тихо" слабо применимо к ее голосу, срывающемуся на звенящие радостные высокие нотки. - Мне говорили, что здесь есть лоси... ЛО-ОО-СИ! - она зовет и смеется, а ее голос эхом подхватывает шум и шелест листвы и гомон птичьих голосов.
Дом смотрит на нас - седыми окнами из-под ороговевшей чешуйчатой крышей, шумит вставками-окнами, хлопает дверями, топочет половицами под неслышными шагами. Покатый склон его усеян пиками-антеннами, сливающимися с голыми обожженными лишайником стволами и ветками сосен вдали, что черным забором или решеткой перегораживают небосвод, стараясь изрешетить его в мелкие полосочки. В них облака застревают и держатся где-то внизу, в стороне, не позволяя себя подняться высоко в небо, обведенное голубым крошащимся мелком. Я буквально ощущаю, как у меня пахнут им пальцы и крошится им под ногтями, я зачерпываю небо в ладонь, чтобы выпить его ветра и дождя.
- УР-РААААА! - вопль Беладонны взметается ввысь, вспугивая с соседних веток нескольких птиц, которые тоже устремляются прямо в безоблачную, безбрежную голубую глубокую даль, похожую на чайную чашку.
Небосклон дрожит, трещит, звенит и дребезжит от ее радостных криков и я чувствую, что хочу закричать тоже, подхватить эту полную красок и жизни веселую и чистую звонкую ноту, готовую сорваться ввысь и улететь. Так далеко, что и не добраться взглядом.
Ветер треплет ресницы и щекочет порывами глаза, так, что они начинают слезиться, расцвечивает щеки прозрачным румянцем, и я грею их ладонями, пытаюсь ощутить краски, впитывающиеся в кожу. Ветер пахнет полынью, в нем запах весны - горького цветения и шепота трав, раскачивания деревьев, сцепившихся между собой ветками, тепло сухой нагретой земли, пуха и желтой цветочной пыльцы. Я чувствую солнечные прикосновения и лучи на своем лице - и открываю глаза...