Здесь считают, что болезнь должна стать бичом тысячелетия.
Я считаю, что зима должна стать одним из семи смертных грехов.
У меня режет глаза от белого цвета, но мне хочется смотреть на снег, мне хочется зачерпывать его ложками, чтобы окунать его в молоко и есть, пока не заболит горло, но я лучше прополоскаю его холодом и льдом, чем глотать бесконечную плесень в душевой, и мох, и пластины штукатурки и обитателей за ними, пытаясь насытиться.
Перед лицом все идет мелкими волнами, словно подернутое влажной дымностью, как от торфяников под отмосткой дома, но это всего лишь отсвечивает неровностями и потеками карамельное матовое снизу стекло, и я вижу между рамами кусок провалившийся с окна печенья, слой пыли и уснувшую кверху лапами муху и тоже хочу уснуть - в сугробе. Зарывшись с головой.
За соседним ответвлением коридора двое в синих рабочих комбинезонах ковыряются в потолке - серых и перепутанных внутренностях здания, сдвинув часть закрывающих его перекрытий - квадратные плитки, подвешенные как на скелете на металлических трубках. Одна из них отодвигается, со скрипом, скрежетом, извергая им на головы комки проводов в размотанной изоляции и кольца смотанной проволоки вперемешку с сизой копотью. Хлорка, пол, на котором от пыли не видно вытертого ногами узора и на котором от вытертого узора не видно пыли. Я слышу сдавленную ругань, кашель, множащиеся в стенах отголоски их возни - как хруст сухой бумаги и звуки чего-то сыпучего, бьющегося о стенки сосуда. Нет, это все-таки их голоса...
Хмык, чпок, пожевывание губами, мелкий присвист и вздох. Их ничто не отделяет от животных или закипающей кухонной кастрюли, и мне даже становится жалко тратить на такое время, тем более что есть снег.
Коридорная дежурная взволнованно суетится вокруг, подметая полы полами белого халата, а потом вдруг замирает, странно вытягиваясь, точно мухоловка, почуявшая в воздухе след пролетевшей добычи, и оборачивается на меня. Некоторые мелкие хищники плохо замечают неподвижные вещи, но я успеваю моргнуть, и это выдает.
Она странно ковыляет навстречу, шаркая тапочками с открытым мыском по линолеуму - подкладки ботинок словно рассохшиеся-деревянные, - сквозь посеревшие носки видны облупленно-яркие ногти на суставчатых пальцах; кожа - цвета запеченного яблока и такая же узловатая.
Крепкое, коричневое и сморщенное, ее лицо похоже на кору иссохшей старой кряжистой бузины.
Бузина колышется из угла в угол, пересекая диагоналями коридор из стороны в сторону, шатается, шаркает, кряхтит и чмокает, разгоняя замахами рук-веток невидимых мышей. Проступающие на впалых щеках вены кажутся проводящими сосудами.
Подкидывает себя рывками вперед, уторапливая шаги и одновременно тормозя об паркет, чтобы не накрениться вперед слишком сильно, семенит и покачивается, похожая фигурой на грушу.
Расторопная. Суматошная.
Сумасшедшая.
Влажные розовые губы добро шамкают навстречу, на шее вздрагивают и звенят красные рассыпчатые бусы над замусоленной рубахой и серо-линялым халатом, кажущимся грязным. Как что-то единственно ценное, прятанное и прикрываемое от других болезненной старческой бурой рукой.
Молча комкаю в руке сжатый прозрачный мешок, не зная, то ли протянуть его навстречу, то ли отдернуть руку.
В ее зубах застряли кусочки жеваных на завтрак сардин, а, может быть, и на ужин пару дней назад, а глаза похожи на слизистые выпуклые линзы, жидкие и неподвижные одновременно. Бурые старческие поры на лице дышат тактично с грудной клеткой, свернувшейся худой гармошкой под швами халатов, сшитых из той же ткани, что и моя наволочка и одеяльце на кроватке толстого, и мне больно на них смотреть, на эту выцветающую пористую белизну.