— Но при каких обстоятельствах, — вырвалось у меня.
— Закон есть закон, друг мой, — развел руками Евгений. — Он для всех одинаков. А определить меру наказания согласно ему уже дело народного суда.
Я это знал и сам, но мне было жаль женщину, которая должна была предстать перед судом из-за какого-то проходимца, совершив такой благородный поступок, защищая свое доброе имя, своих ставших родными детей.
Евгений уехал, а я остался еще на несколько дней. Планировал хотя бы немного наверстать упущенное, потрудиться, но работа почему-то не шла, и я больше пропадал на пляже, отлеживался на песке, подолгу плавал в море. И все это время думал, не нашли ли еще того «гражданина», который потерял совесть и честь, человеческое достоинство, который спекулировал на чужом горе.
Наверное, именно это настроение и выбило меня из рабочего ритма.
По договоренности с сотрудниками городского управления внутренних дел, которые занимались поисками шантажиста, я каждый вечер звонил им по телефону, спрашивал — как? — и каждый раз они отвечали мне так же коротко: «Не нашли».
Однако я верил, что его все-таки найдут, и с надеждой в душе и незаконченной рукописью этой повести в чемодане тоже поехал домой.
13
Недели через три после моего возвращения из Одессы в народном суде заслушивалось дело Ирины Гай. По ее просьбе было оно закрытым, но Евгений переговорил с Гай, и она дала согласие на мое присутствие в зале. Вот тогда я впервые и увидел ее. Как и рассказывал Евгений, была она женщиной красивой. Особенно поражали глаза. Большие, карие, они хотя и таили в себе печаль, но больше излучали искренность и теплоту, доверие и расположение.
Мы сидели с Евгением за небольшим столиком, недалеко от адвоката, и внимательно следили за подсудимой. Вела она себя спокойно, отвечала на вопросы судьи, народных заседателей, прокурора и адвоката конкретно, исчерпывающе. Когда же судья предоставил ей последнее слово, Гай, видно было, немного заволновалась. Хрустнула пальцами рук, закусила нижнюю губу, но, взглянув в нашу сторону, вернее, на Евгения, успокоилась и обратилась к суду:
— Свою вину я полностью признаю. То, что взяла государственные деньги — преступление, которое я глубоко осознаю и готова понести за него наказание. Если суд учтет те обстоятельства, в какие я попала, когда решилась на это преступление, — буду ему сердечно признательна. И еще раз прошу — позаботьтесь о том, чтобы дети и дальше считали нас с Виталием, — взглянула на мужа, что одиноко сидел на стуле в пустом первом ряду, — своими родителями. — Тяжело вздохнула и села. Наверное, боялась расплакаться.
И все же расплакалась. После того, как судья зачитал приговор. А приговор был таким: учитывая чистосердечное признание Гай Ирины Степановны, то, что она совершила преступление впервые в жизни и раскаялась, определить ей меру наказания — полтора года лишения свободы с отбытием срока в колонии общего режима.
Виталий Иванович Гай стал утешать жену:
— Не плачь, Ирочка, не плачь. Не надо. Все будет хорошо, все будет хорошо. Не плачь…
Их слезы, наверное, были слезами горя и радости. Горя, потому что должны расстаться на полтора года, а радости — что суд, взвесив все «за» и «против» в деле Ирины, в какой-то степени защитил ее женские, материнские чувства.
Глядя на этих двух симпатичных, уже немолодых людей, что, не стыдясь, плакали на глазах у членов суда, прокурора, адвоката, нас с Евгением, я искренне, по-человечески позавидовал им. Они влюбленно смотрели друг другу в глаза, утешали друг друга, верили друг другу.
В те волнующие минуты вспомнился мне рассказ Евгения, когда он после проверки последнего показания Гай решил, с ее согласия, сообщить все Виталию Ивановичу. Вызвал к себе и в ее присутствии рассказал. С подробностями, все как было. И подтвердил собранными доказательствами.
Муж выслушал следователя внимательно и, взволнованный, повернулся к молчаливой, не менее взволнованной жене.
— Это все правда, Ира?
— Правда, Витя, — всхлипнула она.
Виталий Иванович бросился к жене, обняв, стал целовать лоб, лицо.
— Ирочка моя, Ирочка, — шептал. — Какое же ты у меня неразумное дитя! Боялась… Да я тебя никогда, слышишь, никогда не разлюблю и не брошу…
Евгений говорил, что эта сцена взволновала, растрогала его до глубины души.
То же самое переживал и я, наблюдая за супругами Гай в суде. Переживал и верил, что любовь — это наивысшее счастье в жизни, она облагораживает человека, делает его добрым. И еще думал — как хорошо, если бы это высокое благородное чувство жило и побеждало в каждом человеке.
14
Прошло полгода.
Как-то поздно вечером мне позвонил Евгений.
— Привет! Пишешь?
— Пишу!
— А как с повестью об Ирине Гай?
— Лежит.
— Не хочешь выдумывать окончание? Ждешь реального?
— Жду.
— Тогда, кажется, ты дождался. Только что мне позвонили из Одессы — нашли наконец того шантажиста.
— Да что ты говоришь?
— То, что слышишь. Я завтра же еду. Если хочешь — поедем вместе.
— Конечно, хочу, заказывай билет и на меня. Но скажи хотя бы в двух словах — как его нашли?
— Расскажу при встрече.
Я не стал настаивать, поняв неуместность своей просьбы.
Вечером следующего дня, как и несколько месяцев назад, мы с Евгением ехали в вагоне поезда Киев — Одесса, и он рассказывал мне, как нашли шантажиста Гай.
…Один из работников уголовного розыска Одесского городского управления внутренних дел, майор, пошел в выходной день в театр послушать оперу, главную партию в которой исполнял его друг детства, известный певец, народный артист республики. Как это бывает в больших городах, виделись друзья редко, и перед началом представления майор решил зайти к другу в гримерную. Зашел, а его друг, уже переодетый, сидел в кресле перед зеркалом, и на него накладывал грим средних лет лысый человек, который показался майору очень на кого-то похожим. Майор напряг память и вспомнил: на того шантажиста по делу Гай!
Пока друг гримировался, майор сидел на стуле в углу комнаты и наблюдал за гримером. Он видел его в профиль и анфас, когда тот поворачивался, и сравнивал с изображением на фотокарточках. Сходство большое, но… Но тот, на фотокарточках, был с роскошным чубом и на одной с усами, а этот — с лысиной во всю голову и без усов. И еще во рту у него не было никакой золотой коронки. А вот говорил он так, как рассказывала о нем Гай, — быстро, витиевато, заискивающе.
Выходила, собственно говоря, ерунда. Похож и не похож. Он и не он.
Когда с гримом было покончено, актер поблагодарил гримера и попросил зайти снова перед самым началом спектакля, намекнув, что ему надо поговорить с другом.
Как только за гримером закрылась дверь, майор начал расспрашивать о нем у актера.
— А что такое? — удивился тот.
Майор объяснил, но друг только рассмеялся в ответ:
— Ох уж эта милиция! А меня ты случайно ни в чем не подозреваешь?
Посмеялись уже вдвоем, поговорили, и майор пошел слушать оперу.
Назавтра же в отделе кадров театра он узнал все, что его интересовало о гримере, взял из личного дела фотокарточку, чтобы сверить с теми, что были у них. Эксперты подтвердили схожесть личностей на фото.
Там же, в городском управлении внутренних дел, родилась и версия о том, что гример театра Игорь Владиславович Елкин, собираясь на встречу с Ириной Гай и Анастасией Павловной, мог надевать на свою лысую голову парик и украшать себя усами. Когда на фото Елкина, взятого из личного дела, художник дорисовал чуб и усы, тот еще больше стал похож на шантажиста, описанного Гай. Наверное, собираясь «на дело», Елкин мог надевать на зуб и искусственную золотую коронку…
— С согласия руководства управления я принял решение вызвать Елкина, — завершил рассказ Евгений. — Доведем дело до конца? — подмигнул мне весело.